Лина и Коля
Поговорим о красивой истории любви – такой, на которой отдыхает глаз. Кроме того, изучим наконец историю, в которой победителем оказался поэт, а не красавица; обычно в этом дуэте бывает наоборот
1
Помните из Пастернака? «Одинаковой пошлостью стали давно слова: гений и красавица. А сколько в них общего». Есть у них период, когда они друг другу необходимы. Для гения эта ситуация обычно ничем хорошим не кончается, как в случае Пушкина с Гончаровой. Я знаю два примера, в которых гений, что называется, соскочил. Один – роман Шилейко с Ахматовой. Когда его спрашивали, как он мог её оставить, он отвечал таинственно: «Я нашёл лучше» (имелась в виду Вера Константиновна Андреева). Другой – вот эта история, когда первая красавица Москвы, звезда МХАТа, ушла от мужа к ссыльному, ездила к нему в Енисейск, добилась перевода в Томск (всё-таки не такая глушь), а он взял да и остался с первой женой.
Говорят, драматическая карьера Николая Эрдмана прервалась, и после двух шедевров – «Мандат» и «Самоубийца» – он не написал третьего шедевра, которого так ждали. Нет, написал. Их история с актрисой Ангелиной Степановой – именно такой шедевр, и чувство она оставляет примерно такое же. Как бы сказать? Как бы разворачивалось перед вами трагическое роковое действо, хорошего человека затравили, несут хоронить и вдруг покойник показывает язык. Или, не знаю, делает длинный нос. В искусстве ХХ века затруднителен другой образ победы над смертью.
2
В детстве я часто ходил во МХАТ, видел всех стариков и больше всех любил Степанову.
Объяснить это трудно. Степанова не отличалась божественной, шампанской лёгкостью Андровской – вы представляете, я ребёнком видел легендарное «Соло для часов с боем»! Не было в ней тарасовской выразительности, того лирического трагизма, той небесной красоты, которая заставляла всех студенток 30-х – 60-х встречать и провожать её у служебного входа, и делать с неё жизнь, и говорить с её интонациями. Тем более что Тарасову я и не видел живьём: был мал. Но пластинка с «Анной Карениной» – двойной альбом с первым составом, ещё с Хмелёвым-Карениным, – дома имелась и заслушивалась. Были драматические портреты – выпускались такие пластинки с отрывками из лучших ролей – Еланской и Бендиной. На этом фоне Степанова была как бы не совсем человек, и потому понятно было, что она переживёт всех. Что она и сделала, уйдя из жизни 17 мая 2000 года в возрасте 94 лет, в трезвой памяти, без малейших признаков распада сознания. И до 1997 года она играла.
Я до сих пор помню совершенно для меня непонятную (и не ставшую сильно понятней) пьесу Теннесси Уильямса «Сладкоголосая птица юности», и помню, как Степанова, вдруг встав и подобравшись, произносила: «Я принцесса Космонополис!» – и на краткий миг становилось видно, что она не змея, а птица. Она не старалась выглядеть красавицей. Она играла старуху, безумную притом, и в этом качестве всё равно укладывала на лопатки всех. Потому что можно отнять всё, но вот человека, у которого всё уже отнято, фиг победишь. Вот про это пьеса, мне кажется, иначе это была бы чуть более безумная версия романа «Театр», хорошего романа, но без уильямсовской крезухи. Было ясно, что Уильямс тоже знавал лучшие времена, но на далеко не лучшей его пьесе лежал отсвет, которого не бывает на честных работах честной посредственности. Я слышал о степановской репутации интеллектуальной гранд-дамы московского театра – и о её репутации мхатовского парторга, что вписывалось в образ интеллектуалки, потому что раз с вами вообще нельзя никак по-человечески, то надо уж по крайней мере вести себя наиболее нечеловечески. Я не призываю всех жить по этой логике, но я могу её понять. Всё-таки величественнее быть парторгом мёртвого театра, чем его мелкой сошкой. Короче, мне было понятно, что когда-то, в ослепительной молодости, когда она играла Бетси Тверскую (программка 1938 года с фотографиями дома хранилась как святыня), она была и насмешлива, и остра, и безумна, и соблазнительна, потом в ней что-то сломали или сломалось само и она превратилась в сухую птицу пустыни. Когда-то здесь был влажный Эдемский сад и она в нём была русалкой или иной таинственной сущностью, но теперь небесная влага высохла, плиты потрескались, Бог смотрит в другую сторону. И она осталась тут единственной хранительницей, чей клёкот ночами отпугивает заблудившихся путников.
Я понятия не имел тогда, как сложилась её судьба, а имени Эрдмана вообще не слышал. И мне даже кажется, что не в Эрдмане дело: был такой советский женский тип, неотразимо обаятельный, и Степанова была самым ярким и триумфальным его выражением, – но настали времена, когда уже нельзя стало светиться умом, счастьем и вседозволенностью. Это даже не возрастная проблема, потому что сколько ей там было в 1938-м, когда это всё закончилось, – тридцать три? Да это и по меркам позапрошлого века не возраст. Но почему-то женщины вроде Степановой перестали быть возможны, и шестьдесят лет ей предстояло доживать.
3
Вот, значит, 1928 год, Эрдман знакомится со Степановой. Он в это время автор двух пьес – «Мандат» весьма триумфально играется по всему СССР и за границей, Мейерхольд многого ждёт от трагикомедии «Самоубийца». Понятно, что поставить её будет непросто, – о Главреперткоме, олицетворении театральной цензуры, шутят даже со сцены, – но никому, включая самых трезвых, не кажется ещё, что времена изменились бесповоротно.
У Эрдмана репутация двусмысленная. Он, с одной стороны, друг покойного Есенина, сам побывал в имажинистах, с другой – частый собеседник Маяковского, дополнительно сплачивает их общая игромания, бега и бильярд; он очень везучий и успешный, но не наш, не советский. И это правильно, ибо для человека 1928 года, пожалуй, лучше быть несоветским: слишком-то советские напоминают о неуспехе мировой революции, чаще стреляются, впадают в отчаяние либо половой разврат. Человек должен быть трезвым, в меру коммунистическим, а в меру любителем изящного – такой себе Победоносиков из «Бани». Но Эрдман-то несоветский совсем в другую сторону. В нём ничего партийного, округлого и цекистого. Главная его черта – и это приковывает к нему сердца – он ничего от них от всех не хочет, ему присущ особый интерес к судьбе, а не к подачкам партийных благотворителей. Поэтому его интересует игра, допустим, или природа успеха чисто литературного. Но карьеру он не делает. Вообще он больше всего преуспел в «поэтике отказа». Некоторые интересуются, зачем читать филологические, в частности структуралистские, работы. Структуралистские работы, товарищи, надо читать для того, чтобы видеть и предсказывать структуры, умея вычленять их не только в спектакле, но и в повседневном, в частности эротическом, поведении. Наиболее полезна всем грядущим счастливым любовникам – конечно, при вдумчивом чтении с карандашом в руках, – статья А. Жолковского и Ю. Щеглова «О приёме выразительности ОТКАЗ», где разъясняется, что данный термин – отход перед движением вперёд, приседание перед подъёмом, контрастная любовная сцена перед/вместо ожидаемого боя – введён Мейерхольдом, к кругу которого молодой Эрдман принадлежал и идеи старательно усваивал. Отказ, то есть нестандартная реакция и, шире, подмена мотива, – чрезвычайно удобная вещь, как в литературной стратегии, так и в поведении с противоположным полом, ибо дают (славу, деньги, взаимность) особенно охотно тому, кто НЕ СТРЕМИТСЯ.
Вот у Эрдмана на всех его ранних фотографиях, на длинном его ироническом лице, написано глубокое презрение к любым домогательствам и страстям; чистая игра, никакой осады. Он тот идеальный любовник, который никого не домогается, тот идеальный писатель, который пишет играючи, не думая об успехе и начальственной похвале, а скорей для личного развлечения, от богатства собственной натуры. Говоря без обиняков, советский человек не обязан обладать идейностью, читать там Маркса или отбарабанивать на память пять очередных признаков шести решающих этапов. Советская партейная наука обожала такое наукообразие, ибо никакой иной научности в ней не было. Так вот, идейным называется не тот человек, который любит Родину или читает классиков, а тот, у которого в лице выражается страстная, неутолимая потребность лизать, влизываться, долизывать до полной гладкости. «Польсти, польсти!» – восклицал у Достоевского в этом состоянии малоприятный персонаж Лебедев: «И не давай! Так мне и надо; не давай! А я буду плясать. Жену, детей малых брошу, а пред тобой буду плясать. Польсти, польсти!» Советским называется, по крайней мере в официальной практике, именно человек, в высшей степени способный чего-либо домогаться. Такой человек считается надёжным, ибо его легко держать за яйки, и не просто держать, а поворачивать. Человек же, которому ничего не надо, легко производит впечатление независимого – и, что важно, не пользуется им в корыстных целях; он выглядит демоническим, женщины обязательно должны им овладеть, хотя бы на спор, и хотя иногда это получается, но чаще не получается. Лучше Эрдмана это умел только Бабель. Немудрено, что однажды жизнь свела их в качестве соперников, о чём ниже, и оба вышли из положения крайне достойно.
Эрдман, написав «Мандат», мог написать ещё десять сатирических комедий. «Мандат» – очень милая пьеса, нравоучительная и остроумная, как ранний Мольер, не содержащая особых глубин, но с особым цинизмом осмеивающая именно вот это советское домогательство, жажду вписаться, страсть подлизаться. Если бы Эрдман был, например, Борисом Ромашовым, то есть советским драматургом, не лишённым, кстати, таланта и наблюдательности, он развил бы первый успех и сочинил бы комедии про подхалима, про бюрократа, скрывающего непролетарское происхождение, про буржуазного спеца, не понимающего диалектики, и всё это было бы мило и даже литературно очень качественно; писал же Зощенко почти неотличимые рассказы десятками. И хотя сейчас читатель знает из них дай бог один из двадцатки, но тогдашний охотно укатывался, и у Зощенко от восторженных поклонниц отбою не было. И Бабелю, наверное, не так уж трудно было издать три книги «Одесских рассказов», а не ограничиваться семью новеллами, из которых регулярно перепечатываются пять. Но вот Эрдман предпочитал острить в немногочисленных тогдашних салонах, а не в фельетонах; и, добившись побед, он их странным образом не развивал. Главной его победой стала как раз Степанова, которой было тогда 23 года, которая была необыкновенно хороша и уже притом замужем за режиссёром МХАТа Николаем Горчаковым.