Кто изобрёл глобус, или Ночная серенада, пропетая безголосым влюблённым
«Платье на ней просвечивалось. Простое платье, слегка схваченное у талии тонким шнуром. Всё остальное была сама Тома Стэнко, двадцати двух лет. «Перси её как плоды граната», или как это там сказано, но на самом деле просто юная женская грудь»
Это Курт Воннегут описал в романе «Колыбель для кошки» свою героиню Мону, я поменял лишь имя Мона на Тому. Опишу нашу первую встречу в Сочи. 2002 год. Июнь. В ту ночь гости и участники кинофестиваля «Кентавр» танцевали в пятидесятиметровом бассейне гостиницы «Жемчужина», который был специально высушен для празднования закрытия кинофестиваля. (Простите, фестиваль назывался не «Кентавр», а «Кинотавр» и бассейн не высушили, а из него выпустили воду.) Танцующие в сандалиях, кедах, ботинках шлёпали по гигантским лужам бетонного дна… Все были веселы, все были братьями и сёстрами, красавцами и красавицами, любовниками и любовницами… Здесь я прервусь, но вскоре вновь вернусь к описанию нашей первой встречи с Томой Стэнко.
Я, Ираклий Квирикадзе, занимаюсь кино, Тома Стэнко – моя жена. У нас неравный брак. Мне – 79, Томе – 39. Живём в Москве, в 3-м Самотёчном переулке, на седьмом этаже. Под окнами старинный Щемиловский парк. Шумит листва трёхсотлетних дубов. На полу нашей спальни расстелен узбекский ковёр – три метра на три. На нём изображён в полный рост генералиссимус Иосиф Виссарионович Сталин. Узбекские женщины-ковроделы преподнесли этот ковёр в Кремле лично в руки тому, кто на нём выткан. Сталин поцеловал всех четырёх женщин-ковроделов, одна из них упала в обморок от счастья. Я видел эти кадры маленьким мальчиком в тбилисском кинотеатре «Спартак», в далёком 1949 году, за тридцать лет до рождения Томы Стэнко. Как оказался ковёр на полу нашей спальни – отдельный рассказ. Но сейчас речь не о нём.
Как-то, года четыре-пять тому назад, когда мы жили на Мальте, моя любимая жена бежала за мной, держа в руках большой кухонный нож. Она кричала: «Ты напишешь роман или нет?! Издательство ждёт, Лена Шубина ждёт, я жду…» Я бежал от неё, крича: «Я не Фолкнер! Не Маркес! Не Скотт Фицджеральд! Я не умею писать романы!» И я действительно не умею их писать.
Сегодня, когда Тома Стэнко готовится к выставке своих картин в лондонской галерее «Тейт Модерн» и к этому событию издаётся каталог, в котором кроме её живописи, акварелей, графики, фотографий, книжных иллюстраций, плакатов должен быть напечатан мой рассказ о художнике Томе Стэнко, – я и это не могу написать… Что писать? Что у неё богатая родословная, что кроме русской, украинской, грузинской кровей в её роду были ханты и манси? Что прадед её Аквсентий Холин был шаманом в посёлке за Северным полярным кругом, лечил коров, оленей и хантыйских женщин от бесплодия? В 30-х годах, когда шаманам объявили бой, в оленьи посёлки приехали дюжина красноармейцев и три офицера, созвали всех местных шаманов, посадили их в самолёт, сказав: «Едем в Москву на всесоюзный шаманский слёт». Наивные северные колдуны расселись в самолёте с барабанами, бубнами, шубами из песцов. В воздухе офицеры открыли люк самолёта, старший сказал с хохотком: «Вы говорили, что умеете летать, летите!» И десятка три шаманов были выброшены в воздух вместе с бубнами, барабанами… Красноармейцы закрыли люк и продолжали полёт, выполнив высокое поручение. Вдруг видят в иллюминаторах меж облаков появилась кучка мужчин, догоняющих самолёт. Среди них прадедушка Томы Стэнко, Аквсентий Холин. Стучат бубнами в стекло иллюминаторов, смеются! Самолёт набрал скорость и рванул вперёд. Шумная стая шаманов отстала. Прадедушка, да и остальные, каждый приземлился в своём посёлке. Аквсентий прожил ещё лет сорок, сотворив с прабабушкой Томы Стэнко четырёх сыновей. Надо ли писать об этом во вступлении к каталогу картин, выставленных в лондонской галерее «Тейт Модерн»? Не знаю. Но что-то от прадеда-шамана есть в его правнучке!
Я подумал и решил, что если напишу вступление (рассказ) к каталогу, то это будет абсолютно шизофренический рассказ о том, как я выжил, когда моя любимая жена гналась за мной с ножом (я даже придумал название: «Кто изобрёл глобус, или Ночная серенада, пропетая безголосым влюблённым»).
У Стивена Кинга в романе «Сияние» писатель-неудачник печатает на трёхстах страницах одну и ту же фразу: «Не могу писать, не могу писать, не могу писать, не могу писать…» Мне хочется на страницах рассказа о Томе Стэнко напечатать одну фразу, повторяя её бесконечно: «Тринадцать пуль отлей мне, оружейник, тринадцать раз я выстрелю в себя…» Это фраза из стихотворения Галактиона Табидзе, грузинского поэта. Однажды он стоял пьяный у стены моего тбилисского дома и плакал. Старый поэт с седой, путаной бородой, похожий на бога, плакал под моими окнами. Я глядел в окно расширенными от любопытства глазами. «Тринадцать пуль отлей мне, оружейник, тринадцать раз я выстрелю в себя…» (Галактион признавался в любви к тринадцатилетней девочке). Украденными у него строчками хочу признаться в любви к художнику Томе Стэнко. Вы думаете, я не чувствую путаность моего письма? Чувствую…
Пишу эти строчки в городе Алма-Ате, где в фойе гостиницы «Милдом» я взял из старого дубового шкафа несколько книг: третий том собрания сочинений Курта Воннегута, том прозы Марины Цветаевой, книгу «Лермонтов в воспоминаниях современников», второй том Хулио Кортасара и ещё несколько книг старых советских изданий, пахнущих пылью и корицей. Да, и ещё том Николая Васильевича Гоголя. Сейчас три часа ночи, завтра надо отсылать в Москву текст, в типографии всё готово для печати каталога. В лондонской галерее «Тейт Модерн» уже развешивают картины художника Стэнко. Выставка открывается через неделю. А я пью в Алма-Ате корейскую водку и читаю Марину Цветаеву:
«Передо мной живой пожар, горят щёки, горят губы, горят глаза, несгораемо горят в костре рта белые зубы…
И взгляд из этого пожара – такое восхищение, такое… Боюсь!
Такое… люблю!»
В гостиничном номере меня окружили уворованные днём из дубового шкафа книги. Слышу их шёпот: «Не бойся, Ираклий, завтра утром у тебя будет текст для каталога». Я им поверил. Пользуясь цитатами любимых авторов, я объясню миру, как мне нравится художник Тома Стэнко. Конечно же, Цветаева описывает Тому… Опустошив корейскую водку, мне не стало стыдно за плагиат. Смотрите, что пишет дальше Цветаева о Томе: «Я никогда не видела розового жемчуга, но утверждаю, что её лицо было ещё розовее и ещё жемчужнее».
Дальше одна из героинь Цветаевой говорит: «Марина, вы когда-нибудь думали, что вот сейчас, в эту самую минуту, в эту самую сию минуточку, где-то, в портовом городе, сходит с корабля матрос, офицер – всё равно… Сходит с корабля и бродит по городу и ищет вас, которая здесь, в Борисоглебском переулке… Я в школе любила географию, все эти широты, меридианы, любила названия городов, их много, полный земной шар, они на каждой точке земного шара – шар только на вид такой маленький. (У вас есть глобус? Я бы показала.) И точка только на вид точка… Это тысячи тысяч тех, кого я могла бы любить… Марина, кто изобрёл глобус? Не знаете? Я тоже ничего не знаю, ни кто – глобус, ни кто – карты,ни кто – часы… Благословляю того, кто изобрёл глобус (наверное, какой-нибудь старик с длинной белой бородой). Зато я могу сразу этими двумя руками обнять весь земной шар – со всеми моими любимыми!»
Этот монолог из «Повести о Сонечке» может принадлежать Томе Стэнко… Посмотрите её картины. На многих из них вы увидите большие руки, неестественно большие руки влюблённых, обнимающих, защищающих тех, кого они любят.
Неожиданно в гостинице «Милдом» потух свет, Алма-Ата погрузилась в кромешную темноту. Только яркие звёзды казахского неба светят без всякого интереса к моей нужде написать за ночь их дежурства о художнике, который постоянно рисует на холстах, на бумаге, на стенах (как Бэнкси), на мокрых песках океанских пляжей (это в Индии), на шёлке, хлопке, коже (это в Лондоне, в школе Сент-Мартинс, учась у великой Луиз Уилсон), на картонных стаканчиках кафе «Старбаркс» (всюду в мире)…