Александр Траугот
За графикой, акварелями и фарфором с авторской росписью Александра Траугота охотятся фанаты и коллекционеры, а книга «Мастер и Маргарита» с его рисунками, выпущенная в издательстве «Вита Нова» ограниченным тиражом, стала библиографической редкостью. Абсолютная легенда Петербурга, мудрейший художник-трудоголик, который когда-то основал «арефьевский круг» (и так и не вошел в него!), начал рисовать еще в блокадном Ленинграде и до сих пор пишет по десять часов в сутки — для книг, для друзей или для себя. Наследник династии живописцев — сказки с рисунками под инициалами Г.А.В.Траугот были, пожалуй, в каждой советской семье — не любит выставки, но в прошлом году Русский музей устроил ретроспективу «Внутренняя книга», приуроченную к 90-летию мастера. Он по-прежнему ставит тройную подпись Г.А.В.Траугот (Александр, его отец и брат работали втроем): не только в память о своих близких, но и оставаясь с ними в непрерывном диалоге.
«Как нет детской музыки, а есть просто музыка, так же нет и детской литературы: есть хорошая литература и плохая»
У нас в семье как‑то совсем не было детских книг, но вот рисунки Владимира Лебедева из «Цирка» Маршака были развешаны в детской. Мы любили листать монографии по искусству, а мой брат в восемь лет обожал исторические хроники Шекспира и наизусть декламировал эти возвышенные речи: «Нортумберленд, тебя я уважаю, переговоры эти прекрати!» Книжность Ленинграда того времени была колоссальной, очень много магазинов: с отцом или с дедушкой мы часто по ним ходили, и они всегда отыскивали что‑то редкое. Под аркой Главного штаба тогда располагался магазин Ивана Сергеевича, известного букиниста. Он был уже немолодым человеком, и ходила легенда, что еще мальчиком, работая в книжной лавке, он бегал сообщать Достоевскому, что продан еще один экземпляр его книги. Когда мы начали рисовать с отцом и братом (Георгием и Валерием Трауготами, семья работала под общей подписью Г.А.В.Траугот, которую Александр использует и сейчас. Эта легендарная династия выполнила рисунки к книгам Андерсена и Перро, тираж которых выдержал более 17 переизданий и превысил 10 миллионов экземпляров. — Прим. ред.), у нас был принцип: никогда не выделять детей из основного человечества. «Дети — тоже люди», — мы так и говорили. Как нет детской музыки, а есть просто музыка, так же нет и детской литературы: есть хорошая литература и плохая. Дети наделены воображением. Для того, чтобы воспринимать, обязательно нужно воображение. А у детей всегда богатая фантазия. Я не знаю словосочетания «книжная графика». В книгах мы знакомимся с искусством. При советской власти книга стала неким убежищем для многих художников, особенно детская. Хотя и в детской книге идеология присутствовала очень сильно. Однажды, мне было, наверное, лет пять, меня отправили в детский сад, потому что моя тетя считала, что наша семья слишком аполитична и необщественна, а детям нужно коллективное воспитание. Там я пробыл только один день, потому что воспитательница заболела туберкулезом и нас распустили. За этот день меня научили стихотворению, которое я торжественно прочитал отцу, когда пришел домой. Могу прочитать и вам, потому что я его запомнил:
Тратата, пулемет!
Выше, выше самолет!
Бах! Артиллерия!
Скачет, скачет кавалерия!
Папа был очень доволен — это было талантливо сочинено, очень коротко и выразительно. Моя двоюродная сестра 1948 года рождения пошла в детский сад намного позже, и ее тоже учили идеологическим стихам, но они уже стали абсолютно бездарными: «Трумэн — бяка, а атомная бомба — кака».
«Есть два типа художников: тот, кто делает искусство, и тот, кто живет искусством»
Вы спрашиваете, как вышло, что я основал «арефьевский круг» (объединение ленинградских художников 1940‑х, также известное как ОНЖ — Орден Нищенствующих (или Непродающихся) Живописцев, куда входили Александр Арефьев, Рихард Васми, Валентин Громов, Владимир Шагин, Шолом Шварц. — Прим. ред.), но никогда в него не входил? Очень просто. Я принадлежал к другому кругу и поколению: хотя все арефьевцы мои ровесники, я всегда любил людей старше — они и были моими друзьями, и мы были связаны чувством настоящего.
Поэт Николай Кошелев, он рано умер, еще в 1953 году, которого я очень любил и чей скульптурный портрет моей работы до сих пор стоит у меня дома, мне писал:
Дорогой мой ученик,
Зачем головой поник?
И волочишь свою лиру,
И в глаза не смотришь миру?
Ученик — это я. Вот это было мое общество. Его искры попали в арефьевцев, моих соучеников по Ленинградской средней художественной школе при Академии художеств. Я ненавидел все, что там преподавали. Презирал. Каюсь, презирал и наших преподавателей. Кстати, для художников тех лет были характерны споры, которые теперь исчезли, потому что появился критерий, в то время совершенно отсутствовавший. Если человек имел материальный успех, это совершенно не значило, что он пользовался уважением. К нему даже более иронично относились. Не негативно, а именно иронично. Ведь есть два типа художников: тот, кто делает искусство, и тот, кто живет искусством. Тому, то живет, необязательно вообще показывать свои работы, ему совсем все равно. А тому, кто делает, — обязательно и нужно, чтобы ему платили. Я не люблю выставки.