Сложный остаток утопии
Каждую неделю Илья Данишевский отбирает для «Сноба» произведения современной литературы. Сегодня мы публикуем новый текст Лолиты Агамаловой. Напрямую не рассказывая историю, этот текст пытается создать новую феминистскую утопию.
первичный глоттогенез на руинах секса возлюбленной
шкурка (ригидной) коммуникации, потерявшейся в пространстве языковой игры, (сексуальные политики предикатов, на руинах секса возлюбленной), (перечитываясь, за каждой запятой следует поиск возможного, бытного, поступь — это событие, текстуальный пробел безымянной речи, проблеск несуществующей субъективности, заключенной в ночной пробел, крепкие кости букв, обрекшие в перспективу беззвучный кальций), обреченной пизды дискретной, разобранной, как скелет: губы, большие и малые , нефти усталый зверёк, потерявшийся в эквиваленте, уставшей крови костёр, — нефть ли, кровь, — Фаллопиевы трубы, текущие в матку серой, немой промзоной, где тракторы, разбухшие от грязи, формулируют тело, ставшее дискурсивным: (и скрыт оборот) оскоплен вороватый взгляд и избит зрачок, истертый за близостью чужих присвоенных передышек, нежной недискурсивности, объективированной в дискурс, и копья сосков в близости и в близи; и здесь разрыв оболочки, необходимые маркеры узнавания, нитки швов обескровленных волн, избитых солнцами, перечитываемых веками; и я не скажу тебе, что люблю тебя, сейчас это невозможно, и не стану за запятой, провоцируя возможное, теоретизированный фрагмент, подпоясанный костылями слепой и влажной материи, я так хочу собрать звук, но не чувствую ничего, кроме пробела, и не скажу тебе снова, как я иду к тебе, прямо сейчас я ищу новые пути, чтобы обойти себя и утвердить себя, оставив потенцию промежутков, пересобирая недавний опыт, как эспрессо-машину, которую я ежевечерне избавляла от кофейной пыли, забравшись в нее по локоть; и здесь разрыв оболочки, перепечатывая, нащупывая, что, в сущности, ровно одно, только не тело твое, любимая; но антисимбиотическая, квазимифологическая непрерывность текстуального Сопротивления, мы подобрали слово близость, на руинах секса возлюбленной, в сексуальных политиках предикатов, не выжив в лесу и обретя язык, «и нет ни единой капли, чтоб обмочить / наши сухие гортани / наши языки / наши семиотические системы» — и это все, что остается от поэзии, размазанной о
бедро отсутствия, зубастые стенки искривленных, забитых материй, функций ослабленных коммуникативных необнаруженных, выбитых из матрицы кодов, и здесь разрыв оболочки; тело женской теории, фрагментированное насильно, тело женщины, объективированной в дискурс, женское тело, и здесь разрыв оболочки, подрыв аутичной прозрачной земли (набрать горстку ее облученной радиоактивной в рот, знаки и буквы схлопываются, как двери, искривляя пространство неопознанного пробела, и все и ничто за которым(и), только не тело , — в сброшенный опыт, циркуляция не своевременна, не современна, и здесь разрыв оболочки: крошечная аэс в беспрерывной дроби монструозного бреда зараженных тревогой в виске, до которого ты дотрагиваешься как бы в суррогате любовного поцелуя; выводить, спаивая языковую раздробленность, оскопляя взгляды, преддискурсивную соль забитых рецепторов, таков первичный, но только первичный глоттогенез, оставив утопию болоту и перегною, любовь и убийство, пробел, пробел, помочь тебе этой ночью пересобраться, собрать все кости, пробел, здесь, на песке, пиздой, объевшейся жестью, перебыть себя, вместо пробела: глоттогенез стальной обрастающий слизью, механический лабрис, печальные зубья пальцев на перебитый бинт, кисты фантомной груди , отрезанной, крепко сшитой, и любовь, любовь без имени рода, и слово без рода, поскольку они безродны,— и ты говоришь: я люблю ее, кисту фантомной груди, и языкаются / промзомные разрубленные языки, расцветая тракторными огнями, гинекологическими зеркалами, и рубят ее, эту не/дискурсивную нежность, объективированную в дискурс, покуда избитый зрачок перекатывается как солнце в густой, землистый зенит; ; Глоттогония, так бы звали нашу любовь, Глоттогония, обмочи наши сухие ладони, пизды дискретные сшей, в языке залечив, спаяв, слюдообразный клитор, брошенный в наши сухие коммуникативные системы; разве похоже, что я сдаюсь, разве похоже, что я замолкаю, забыв про пуд соли во рту, боль забитых рецепторов языков, костяную фонетику пола, артикулируемое я, невозможное я, пробел, необходимое я, борьбу языковых фигур, изнасилованную logosом речь ? и тонкую, тонкую почву
новые онкологии текстуальной фертильности
это новые онкологии событийности дискретных разрозненных онтологий, позабытых процессуальной утопией; развитие новых онкологий на базе текстуальной фертильности, избытой men’perience, благой старой животностью, внедренной в солнцестояние технологии. Утопии требуют невозможного, и я вижу пересборку: в ночи твой нерв защемляется, будто стебель, и я пересобираю тебя собственными руками, в титрах диффузной мастопатии, в черной моторике, вне фигурных слепков трансгрессии политической близости; я способна обозначить место, место отсутствия этой утопии, разбившейся о твою сборку, а значит не всеохватной; не развившиеся онтологии без присутствия становятся потенциально владеющими рассеянными онкологиями бегущего нарратива, перечитываемого затмения, расслаивающейся кости̒, это рак матрицы, бесконечные письма к утопии, титры мастопатии, разворачиваемые мифами/манифестами, в лоне пустой лингвистики, очерченной эволюцией рудиментарный синтаксис постепенно нанизанный на окно, не развившиеся онкологии без присутствия становятся потенциально владеющими рассеянными онтологиями бегущего нарратива, это рак матрицы, отбор текстуально фертильных, внутри отбора не предполагается жажда между, водой, близостью, внутри отбора не предполагается миф, природный суррогат всех грамматик, находящийся на стыке возвращенных обнародованных преемственностей свернувшихся в онтогенезе повторяемого забвения; племя корабельных языков, вылизывающих трансгрессию, метаязык утопии, чистоту разбавленной крови, свернувшееся отчаяние ясности на борту безымянных вод, сложный остаток утопии, слизанный с побережья, предельные местности соли на поверхностях языков, в промежутке восьми наших губ и двух суверенных языков; забвение ориентационных парусов подвижной коммуникации (,) быстрой плоти, тесно отбитой в отборе пробившейся онкологии, будто стебель из тонкой, матричной почвы, как язык разрубленной морфологии переменно означивает язык; мы лежим распластавшись на языке иногда на берегу языка в звучании пыли, я вылизываю тебя укачиваю себя волнами, я раскачиваюсь на языке в языке волнами, — то, что остается сегодня в разбитой поэтике пола, поваленной на алтаре текстуальной фертильности, найденной в междуречье прозрачных актов, нахлебавшихся крови, т.к. (я), заключенная в скобки и признанная текстуально фертильной, отказываюсь быть ничем иным, кроме как новой онкологией, быть штрих к утопии, так и к антиутопии, расползающейся мажущимися шкурными выделениями в перерыве, прерывной смазки, потоков сродненных онтогенезов чревовещаний. Сросшиеся онкологиями, захватили затупившийся