Журнальный мир
Главные редакторы трех бумажных журналов говорят о белом листе бумаги, как о начале пути. Три поколения – 27, 46 и 60 лет
Мы записали это интервью с Игорем Андреевым, когда он выпустил предпоследний бумажный номер Numéro.
-Вы бумажный человек?
— Не знаю, насколько корректно про меня, как бумажного человека, говорить. Скорее, это тяга к тактильности. Я не могу читать электронные книги, мне хочется завернуть страничку, оставить закладку, что‑то себе подчеркнуть, сфотографировать. Тут больше развивается моторика — ты руками что‑то делаешь, получаешь от этого впечатление и удовольствие. Это воспитывает как культуру, так и дух.
— Где истоки Вашей любви к бумаге?
— Я из маленькой деревни. У меня не было книг. А мне всегда хотелось что‑то читать, и я ходил в библиотеку. И всегда мечтал, что у меня появится своя библиотека. Очень любил романы XVII-XVIII века… Англия, Франция, все дела, любовные интриги… Боже мой! И когда начал жить один, с 15 лет, собирал книги, которые покупал на развалах — по 10, по 50 рублей, и я их копил. На моей старой квартире остался блокнот — телефонная книга большая с буковками — куда я записывал, какие авторы и на какой полке у меня стоят. И я никогда не думал о глянце. Как‑то случайно это все в моей жизни произошло. То есть раньше я интересовался художественными произведениями и был начитанный парень, а теперь у меня все заполнено сплошными дизайнерами, фотографами. Но люди, которые любят печатную продукцию, они ее берегут. Я, например, никогда в жизни не положу журнал в туалет.
— Ваши самые памятные книжные обложки из прошлого?
— Дмитрий Липскеров «Сорок лет Чанчжоэ» и Лев Толстой «Анна Каренина». У меня есть «Анна Каренина» древнего года — маленькая, минималистичная, там просто написано: «Анна Каренина». Она немножко потрепанная. Синяя книга с разбитыми краями, она суперкрасивая, и я ее храню. Сейчас она где‑то дома за журналами лежит.
— Ваши бумажные герои?
— На удивление, Туве Янссон.
— Она же долго думала, становиться ей писателем или художником. И, не определившись, выпустила первую книгу комиксов, где картинка соединилась с текстом буквенным.
— Ну да. У меня эта книга даже лежит возле кровати, перед сном иногда листаю. Мне просто нравится, мозг отдыхает, когда читаешь, как Муми-Тролль ищет папу со своей мамой.
— А дневники вели?
— Да, у меня куча дневников! Я начал вести дневник в 13 лет, когда стал постепенно отделяться от родителей. Хотелось тогда писать. И это была просто тетрадка, куда я вклеивал разные листочки, рисовал что‑то, вкладыши делал, писал. Это был крутой арт-проект, это очень классно выглядело. Там были все мои детские переживания, было много семейных проблем. Проблема с переездом — я учился тогда в финансово-экономическом колледже в Звенигороде, а родители жили на Рублево-Успенском шоссе в поселке Успенское. Родители там, ты здесь, и ты еще ребенок. Мне просто хотелось записывать мое юношество, когда ты становишься кем‑то другим и находишься в поиске себя. Вот так я вел его два года, а потом, когда ехал на лето к родителям, меня ограбили. Один парень отобрал плеер, и я побежал за ним, а сумка тяжелая упала. И тут другой подбежал и схватил сумку. Там было не так много денег, но самое главное — там был дневник.
— Это какая‑то хемингуэевская история! Он же в свое время чемодан с первыми рукописными рассказами своей первой жене Хэдли отдал, а она потеряла его на Лионском вокзале в Париже!
— Мурашки аж побежали. А я ведь потом, уже в 16 лет, написал мини-роман. Он очень сумбурный получился, очень пошлый, очень неправдивый, то есть я все свои штуки жизненные преувеличивал в нем. Он называется «Хочется чуточку тепла». И написал к нему что‑то вроде эпиграфа: «Это отрывки жизни ребенка, брошенного Богом, но ребенка, желающего жить и выжить любой ценой».
— Видимо, эта ужасная потеря дневника стала знаком двигаться дальше? Мощным толчком, когда ты, как спутник от Земли, отделяешься от себя прежнего и становишься другим…
— Я и потом продолжал вести дневники. Это были разные тетрадки, блокноты, которые я, кстати, не заканчивал в большинстве случаев. И потом с каждым годом стал писать все меньше, меньше и меньше. И вот сейчас я еще что‑то пишу в телефоне, а иногда дома ручкой, но это очень редко.
— Писали ли Вы письма?
— Когда я жил в деревне, у меня был даже друг по переписке. И в дневнике моем были все эти письма собраны. И с бабушкой мы переписывались: она на Севере жила. И это был такой конвейер. И она почему‑то всегда присылала мне монеты. До этого я не знал, как пересылают деньги в письмах. Оказывается, нужно вырезать из бумаги два круга и между ними монетку положить и засунуть в почтовый конверт. Наверное, бабушка присылала невеликие денежки, но я ребенком был, и мне было приятно.
— Это опять же тактильное впечатление от бумаги?
— Да, тактильное. Я сам, например, часто дарю открытки. До сих пор. Вот недавно объявил конкурс в Instagram, по результатам которого подписал девяносто три открытки его участникам. Я писал свои сумбурные мысли, а представитель отеля выбирал, упаковывал и распределял по разным адресам. Например, открытка с текстом: «Ты будешь жить там, где ты захочешь» досталась девушке, у которой были проблемы с жильем. Кому‑то досталась открытка со словами: «Будь собой!», «Можно все!», «Наслаждайся!» или: «Москва тебе откроет» — и девочка, которая ее получила, мне пишет: «Я в шоке! Игорь, ты не представляешь, насколько ты попал в точку! Ты прочел мои мысли и чувства! Всего три слова, и сколько мотивации!» И еще какой‑то девочке написал: «Рисуй чаще!», а, оказалось, что никто не знает о том, что она рисует, и она мне потом написала: «Я хочу поблагодарить за эту фразу! Так своевременно! И откуда кто‑то может знать о том, что у меня душа к этому лежит!»
— Когда‑то Ёдзи Ямамото рассказывал Виму Вендерсу, что любил листать фотографические альбомы начала века и рассматривать людей, изображенных в них. И угадывать по одежде, какой профессии принадлежит человек. Было ли подобное эстетическое впечатление в Вашей жизни от соприкосновения с бумагой, из которого Вы выросли как человек визуальный?
— Я сам рисовать что‑то пытался. Правда, мне ставили «тройки» по изобразительному искусству до пятого класса. А сейчас я не понимаю, как можно ставить ребенку «три» за то, что он криво рисует. Может быть, это его стиль. А после пятого класса я стал резко рисовать стенные плакаты и еще что‑то. Я плохо рисую, но в каком‑то своем ключе, без замашек. А красивых альбомов, из того, что меня впечатлило, не знаю. Я был мало в музеях в детстве, да и не был практически. Но я очень много вязал…
— Сами?
— Да, крючком. Вот сейчас связал свитер, и вот он, в этом номере Numéro, свитер до колен, который я сам связал. Посмотрите!
— Сами! Боже мой! Это ведь тоже ткань-текст.
— Да, я, кстати, журналы по вязанию смотрел в детстве. Но тогда я не одежду вязал, а салфетки, даже как‑то скатерть связал.
— Какой разворот получился со свитером красивый, удивительный! Красочный!
— Здесь про то, как женщины управляют мужчинами!
— А кто бумажнее — мужчина или женщина?
— Женщина, конечно.
— Даже письма редакторов в журналах разные — женские и мужские! Я помню одно из Ваших писем, которое состояло из одной строки.
— Было.
— А как Вы пишете письмо редактора? На бумаге или на клавиатуре? Как оно рождается?
— На бумаге нет, очень редко. Мои все письма — они от сердца, то есть какие‑то переживания. В первом своем письме я писал про то, что я никогда в жизни не мечтал о Numéro, а тут меня делают главным редактором. И тот путь, о котором я думал, что он будет очень-очень долгим, прошел суперкоротко. Просто приехал парень из деревни — и все. Это очень трогательное письмо.
— А как создаются обложки журнала? Например, обложка номера «Свадьба»?
— Это был исторический день не только потому, что состоялась свадьба принца в Англии, но и потому, что свадьба была в моей родной деревне. И съемка сделана в доме, где прошло мое детство, но который продали неделю назад и которого больше нет. Спродюсировали всю съемку две Насти — Клочкова и Терехова — подруги мои близкие. Продакшн маленький был, а вся съемка очень большая. То есть много локаций, много людей, переодеваний. Накрыли скатертью столы в старом доме, посадили хор, который пел за столом… А в письме редактора я написал, что это подарок моей сестре Марине, на свадьбу которой я не смог приехать, потому что я где‑то работал, и теперь повторяю это торжество ради нее. И Марина принимала активное участие в организации, во всем этом деле… Душевная история получилась.
— И обложка хорошая! Вы думаете в пространстве бумажной страницы, когда работаете над съемкой?
— Всегда! Есть ли энергия, где будет логотип журнала, где выносы. Обложка — это самое тяжелое, у меня очень мало хороших обложек — раз-два.
— Какую обложку Вы считаете удачной?
— С Луной, которая черно-белая. Где руки тянутся. И первая обложка Numéro под моим руководством — с чернокожей женщиной. И эти обложки были так сделаны, потому что меня никто не контролировал, я ставил то, что хотел. Когда тебе нужно использовать джинсовку определенного бренда, у тебя как будто сразу мир разрушается, переворачивается.
— А если бы Вам пришлось снимать бумагу, если бы бумага была главной героиней журнальных съемок, какой Вы ее представили бы?
— Я бы начал историю с того, что она такая вся красивая, здоровская, без печати лежит, все у нее в жизни хорошо, и тут начинается модификация. И постепенно начинается ее жизнь, на ней рисуют, ее рвут, ее пачкают. И с каждым разом она становится все хуже, хуже и хуже, и оказывается в мусорке.
— Довлатов сравнивал белый лист бумаги со снежной пустыней, которую ему придется перейти... Какая метафора/образ открывается для Вас в белом листе бумаги?
— В белом листе бумаги для меня открывается новая история, новые персонажи, которых я могу показать этому миру. И каждая черточка на белом листе — маленький шаг к созданию нового персонажа, новой истории.
— Значит, не страшитесь белого листа?
— Нет. Он только будоражит мое сознание.
Главный редактор журнала MAXIM, Александр Маленков, чьи редакционные письма и художественные миниатюры скоро выйдут в свет под одной книжной обложкой, рассказывает о радости и робости перед чистым листом бумаги.
— Ваши первые бумажные воспоминания?
— Меня часто засылали с дедушкой в пансионаты. И у меня там было два любимых развлечения: библиотека и почтовое отделение. Дедушка давал мне 12 копеек, и я бежал покупать ему газеты… Незатейливые газеты были: «Правда», «Советская Россия». Ты заходишь на почту, и там пахнет типографской краской, свежими газетами, и ты их берешь, и такое чувство, что они, как теплые пирожки, — все одинаковые, и тебе достается твоя копия, на которой еще можно смазать буквы. Бумага была для нас самым главным миром, противопоставленным реальности.
— В одном из рассказов у Вас машинка печатная появляется, с ней тоже какая‑то бумажная история связана?
— О, это отдельный роман — почему я вообще решил стать писателем… Я совершенно не помышлял о карьере писателя до семи лет. И вот однажды мы поехали на дачу к друзьям, в Переделкино. Там Олег Николаевич Шестинский жил — писатель, поэт, секретарь Союза писателей. И у него был кабинет писательский, а в нем стояла печатная машинка. Ох, я ее увидел и понял, что можно щелкать на ней, и что буквы такие красивые получаются! И я сразу стал писать роман, сразу! Первым делом — детектив. Я помню первую фразу: «Красный шевролет вылетел на Манхэттен». Погоня сразу была, ограбление банка. Откуда у семилетнего советского ребенка в 79‑м году в голове мог быть красный шевролет? Только потом я вспомнил, что это было на пластинке про Бременских музыкантов, там гениальный сыщик на шевролете разъезжал.
— А какие‑нибудь записочки помните из школьных времен, из институтских, которые комкали с гневом, с яростью, со слезами и бросали, а потом жалели об этом? Вообще, писали записки? У меня вот сохранилась записка мальчика. А сами мальчики не хранят записки?