Фотопроект
Война и мирт
Как живут и на что надеются сирийцы в подмосковном Ногинске
В кармане джинсовки Мусы пузырек миртового масла. Запах мирта напоминает ему о родине. Быстрыми движениями парень отвинчивает крышку и дает вдохнуть густой запах-дурман — Сирия пахнет эвкалиптом, только терпким и горьким. Муса — беженец из Алеппо. В России Мусу и других его соотечественников не считают беженцами — им не дают такого статуса
— Когда-нибудь я все равно вернусь домой, — Муса блаженно улыбается. — Сорву листок мирта, разотру в ладонях и буду дышать, пока не надоест.
Куст мирта, как елка, всегда зеленый. Летом он усыпан мелкими пушистыми цветами. Осенью — сизыми ягодами. По арабской легенде, он украшал Эдемский сад. Когда Аллах изгнал людей из рая — «джанната», Адам прихватил с собой веточку, чтобы не забыть о былом наслаждении и покое.
По версии Управления по вопросам миграции МВД России, какой-никакой мир в Сирии уже наступил. В этом пытаются убедить беженцев, чтобы отправить их домой. По версии самих беженцев, Сирия обречена, и мирт не скоро покроется буйным цветом в седых от сажи городах.
— У нас один из Иваново уехал туда — и знаешь, что он увидел? — Муса округляет глаза. — Груды камней и трупы! Три дня он не выходил из дома. А потом купил билет в Россию. До аэропорта ехал в маршрутке с закрытыми глазами.
Убивать в Алеппо
Тихий дворик в Ногинске. В автомобильных покрышках — импровизированных клумбах — зеленеет папоротник. На скамейке мерзнет кошка. В интеграционный центр комитета «Гражданское содействие» с самого утра стекаются сирийцы. Каждый вторник юристы помогают им решать главную проблему: как жить в России легально. Деревянный забор и клены скрывают от чужих взглядов двухэтажный дом-развалюху, его обитателей и гостей.
Когда попадаешь в холодный коридорчик, кажется, что ты на восточном базаре. Арабы размахивают руками, громко разговаривают, будто торгуются. На самом деле они так страстно ждут своей очереди, потому что им снова не продлевают срок временного убежища. Кто-то на ломаном русском пытается достучаться до небес. В кабинеты чиновников стучаться бесполезно.
— Аллах, какой суд принимать такие решения?
— Человек беженец не просто так — из-за войны. Помоги, Господи.
— Россия сам там воюет. И скажут: нету война. Как нету война? Сколько люди, сколько базы там уже в Сирии?
Когда они переходят на родной язык, снова попадаю на рынок. Меня выручает девушка в хиджабе с черными, как маслины, глазами. Батул знает английский. Она шепчет мне на ухо:
— Видишь того парня? Один большой человек сказал ему: «Мой брат сейчас в Сирии. Может быть, он защищает твой дом! Почему ты здесь?»
Дома у Мухаммада в Сирии нет — разбомбили. Но есть мама, папа, две сестры и брат. Иногда они присылают короткие эсэмэски: «сегодня тихо» или «опять стреляют». Семь лет назад он приехал в Россию работать и жить по визе. Когда виза заканчивалась, ехал обратно. Продлевал. Возвращался. А теперь выжидает лучших времен для своей страны.
— Знаешь, что я ответил большому человеку? Если ты скажешь, почему я должен убивать свой народ, я поеду туда. А пока это только грязная политика. Может, я тебе враг, но не дурак.
Священные монстры
Время идет. Очередь растет — быть нелегалом никто не хочет. Без документов уволят с работы. На новую вряд ли возьмут.
В прошлом Мухтади — пожарник. Он называет себя «фаермэном». И просит не путать с супермэном. В Сирии он каждую неделю кого-то вытаскивал из огня. Не раз перед ним была дилемма: кого спасать первым — за вторым мог не успеть. Один мальчик просил забрать сначала брата, а его оставить. Араб взвалил на плечи обоих. Как выбрался из пылающего дома, не помнит.
И правда, он не супермэн. Тот бы не отправился в соседнее село ради уличной кошки, которая свалилась в колодец. У супермэна миссия важнее — например, спасать мир от боевиков. А Мухтади — простой человек.
— Я здесь никто. Уже несколько лет сижу дома. Семью кормят старшие сыновья. И это нормально, у нас в Сирии дети заботятся о родителях. Но я хочу помогать людям в Ногинске, Москве, где угодно. Потому что пожарник — не профессия. Это когда тебе очень нужно сделать что-то доброе.
Арабы разбредаются по комнатам, которых всего четыре — светлых и уютных. Кто-то наматывает на руку скакалку, кто-то строит домик из лего. С понедельника по пятницу здесь учат русский и математику сирийские дети.
У Зинедина их четверо. Были б деньги, жена родила бы еще. Он приехал сюда десять лет назад. Потом привез семью — после того как бомба взорвалась во дворе его дома. Детей там не было, но была любимая жена, Тамира. Если бы не соседи, она умерла бы от ран. На память об этом у нее остались синие отметины.
— О, Зинедин, какой ты нарядный сегодня! — из класса выглядывает советник комитета по миграционным делам Наталья Гонцова.
Сиреневая рубаха слегка топорщится на круглом животике сирийца, стрелки на брюках лежат острыми сгибами, начищенные туфли блестят. Араб подхватывает желтый пакет из супермаркета и закрывает за собой дверь в кабинет. Удобно устраивается за партой рядом с переводчиком. Тот, кстати, тоже сириец. Но ему повезло больше — у него двойное гражданство. И нет проблем с документами.
— Ты что, паспорт получил? — Наталья пытается понять, почему Зинедин такой довольный.
Паспорт сирийца потеряла миграционная служба. Но, к счастью, нашла — новый документ доставать муторно и дорого. Говорят, стоит он 1000 долларов. Зинедин хвастается синенькой книжечкой.
— У меня тоже есть хорошая новость. На твою жалобу в отказе на временное убежище из суда пришел ответ. Ты снова можешь попросить убежище.
Теперь он будет писать новое заявление. И жить легально до следующего ответа. Пока его никто не оштрафует и не попросит собирать чемоданы. А там будет видно.
— Чтобы уехать домой, нужно 10 тысяч долларов, — растопыривает пальцы перед лицом араб. — На эти деньги я бы мог открыть лавку и торговать шавермой. И заворачивать ее в наши бумажки с отказами из управления…
С такой рекламой — «Сдай бумажку, получи пирожок за полцены!» — бизнес пошел бы в гору. За время войны статус беженца дали только двум счастливчикам. А живут в России 12 тысяч сирийцев.
— Вот если бы каждому из них угрожала личная опасность из-за веры, из-за расы, из-за политических убеждений, тогда они получили бы этот статус, — рассказывает Наталья Гонцова. — В нашей стране очень узко трактуют Конвенцию о правах человека от 1951 года. Так, что невозможно втиснуться в рамки. Во многих странах этот документ рассматривают гораздо шире. Если человек бежит от войны, он там получает необходимую помощь. Ему не нужно ничего доказывать. Я все чаще разочаровываюсь в моей стране.
Наталья работает в комитете «Гражданское содействие» два года. Она там редкий молодой кадр. Молодежь здесь долго не выдерживает: и потому, что трудно бороться с системой, и потому, что тяжело нести чужие проблемы. Тех, кто продержался больше десяти лет, Гонцова называет «священными монстрами». На них готовы молиться беженцы из разных стран.
Комитет «Гражданское содействие» появился 25 лет назад и стал первой в России организацией, которая помогает людям, чьей жизни угрожает опасность в родной стране. Его создали Светлана Ганнушкина и еще несколько активистов.
— Меня настигла судьба в Баку во время Карабахского конфликта, — говорит Светлана Ганнушкина. — Когда все жалели Армению, я поехала в Азербайджан, чтобы разобраться во всем для себя лично. Там я впервые увидела беженцев. Среди них была азербайджанка с мертвым ребенком на руках. Он умер от холода, когда она переходила с другими крестьянами через перевал. Их ночью подняли и выгнали из Армении. Тогда я поняла, что люди страдают с обеих сторон: и с той, которая нападает, и, конечно, с той, которая держит оборону. А кто-то на этом делает деньги. Меня обвиняют в том, что я сюда напустила беженцев. Но я не хотела бы никого «напускать», потому что мы просто не готовы их принимать. У нас для этого ничего нет, хотя мы думаем, что есть.
Охранная грамота
Сначала в класс закатывается коляска. Слышно, как малыш сладко причмокивает молоко из баночки. Потом появляется он — высокий, статный Камал. И она — маленькая, кругленькая Зайнаб.
— Нашему мальчику нужна операция, — с порога начинает молодая мама. — Мы не знаем, где найти для него врача.
Для многих комитет — последняя инстанция человечности, где могут выслушать и понять. Дать еду, одежду, лекарства. Наталья вносит в базу новую проблему. Потом отрывается от монитора, смотрит вопрошающе: мол, рассказывайте, что еще приключилось.
— На прошлой неделе Камала остановила полиция, — вздыхает Зайнаб. — Дали штраф за то, что работает без документов.
— Здесь написано другое: за то, что без документов живет в России, — Наталья внимательно изучает выписку. — Но это неправильно: вы же находитесь в процессе получения временного убежища. Полицейские иногда путают понятия. А между ними — большая разница. Камал, у вас есть наша справка?
«Наша справка» — охранная грамота беженца. Там пишут, почему его нельзя обижать: какая у него ситуация, какие отношения с законом. А началась история справки очень забавно. Ее придумал от безысходности один бакинский армянин. Он бежал от войны. У него не было ни регистрации, ни спокойной жизни. Тогда он пришел в комитет и попросил заступиться: написать, чтобы его перестали преследовать и не выселяли из страны. Так и написали, и печать поставили. Неожиданно записка подействовала. До сих пор беженцы пользуются изобретением отчаянного армянина.
Пока помощница пишет новую «охранную грамоту», Наталья продолжает аккуратно, по-семейному вытягивать из арабов историю непростой жизни. Сами они ее не выложат: гордость или совесть не позволяет жаловаться.
— Камал, вам нравится работа на фабрике?
— Нормальная у меня работа.
— Да что нормальная? — толкает его в бок жена. — Он швей. Платят немного, а работает знаете сколько!
— А вы?
— А я все по хозяйству делаю. Еще салон знаю хорошо. Только по-русски плохо разговариваю, поэтому меня никуда не берут. Хочешь, тебе волосы заплету, хочешь, маникюр сделаю. Ногти покажи.
Наталья послушно вытягивает руки. Зайнаб одобрительно цокает языком.
Русская ловушка
— Ты красивая, — мне тоже достается порция комплиментов в «коридоре ожидания».
Самира — женщина-гора, укутанная с ног до головы в черное, усаживает меня рядом с собой на диванчике и осторожно спрашивает:
— Мусульманка? Нет? А можешь стать: платок-то носишь. Молиться я тебя научу. Приезжай к нам, когда война закончится. Жениха тебе найдем.
Сама Самира домой не собирается. Живет в Ногинске 20 лет. Ее муж — местный коммерсант. У них четыре ребенка, младшему пять лет. Все граждане России, кроме нее. Она не успела сделать документы, и теперь ее в любой момент могут депортировать.
— Если вернусь в Алеппо, меня убьют за предательство. Я слишком долго живу в России.
— Вам страшно?
— Очень-очень. Моя подруга видела, как падала большая ракета. Там никто не остался живым. Лежали тела без рук, без ног, без головы.
Европейские страны редко дают сирийцам визы. Америка тоже. А Россия дает. Поэтому беженцы едут сюда. Но попадают в ловушку. Выжить здесь сложно — документов нет. Вернуться обратно невозможно — денег нет. То ли это необъяснимый диссонанс в головах чиновников, то ли коррупция на местах. Если верить беженцам, некоторые из них получали визы через посредников. Продавали последнее и платили за нее огромные деньги.
Миша-Мухаммад
— Давайте не говорить про Сирию! — обрывает разговор парень в надвинутой на глаза кепке.
— Вам неприятно слышать о вашей стране?
— Я жалею, что сириец. Если бы мог, выбросил бы паспорт — он ничего мне не дает. Изменил бы свою внешность — люди думают, что я террорист. Принял бы христианство — мусульманство разрушило мою страну.
— Вас бы свои сейчас назвали предателем, — осторожно замечаю я.
— Пусть называют как хотят. Я ни за что не вернусь в Алеппо. Мне и здесь хорошо. Война будет разгораться еще сильнее.
Но в его голосе слышится горечь.
Мечта сирийского мужчины — умереть вечером сразу же после 12–14 часов работы на швейной фабрике. А утром живее всех живых снова бежать туда — строчить на оверлоке. В общем, шить модные наряды от Мустафы, Абдулы, Фахри. И никаких там — от Фатимы, Хадии, Зухры! В Сирии это исключительно мужской труд. Собственно, как почти любой другой.
Алеппо — крупнейший центр кройки и шитья. Еще до войны оттуда арабы мигрировали в маленький Ногинск, чтобы расширять бизнес. Разница только в том, что в России это исключительно женский труд.
— У нас семья — две тысячи человек, и ни один женщин не работат. Сама подумай, если у тебя есть дэнги, все ест, разве ты пойдешь куда-то? На фига? Люби своего мужа, своих детей.
Расул учит русский уже восемь лет. И хотя все еще коверкает слова, делает большие успехи. По крайней мере, я его понимаю прекрасно. Но он меня, кажется, не очень. Вот сейчас смотрит как на сумасшедшую.
— Послушай, что я тебе говорит. В России 70% семей: муж, жена — работат. А ребенок с нянькой сидет. Ты думаешь, это ест хорошо, когда его воспитат кто-то чужой? А если с малэнким что-то случится? Я знаю, что один человек продал ребенок за 150 тысяч рублэй. Нет, лучше женщине дома быть.
Расул немного лукавит. Его тайну открывает племянник Мустафа, брутал с обложки журнала: жена дяди не сидит без дела. Помогает мужу мастерить лекала. Может, дело в том, что она молдаванка? Семь лет назад, когда Расул уехал из Кобани, он решил порвать с прошлым. Не стал жениться на сирийке.
— Мы думат: обратно никогда в жизни. Там уже не будет как раньше. В Ираке до сих пор террористы. А что Сирия? Она еще хуже будет. Там скоро останутся только бандиты.
— Вы не скучаете по дому?
— Мы уже потеряли совесть, поэтому не скучаем, — смеется племянник. — Я даже один раз маме сказал, что не чувствую их как раньше. Не знаю почему.
— А если вас депортируют?
— Не имеют права — там опасно! Я знаю свои права. Моего друга отправили в Сирию. До сих пор не известно, где он и что с ним. Я так полицейскому и сказал: ты гарантируешь, что я живой доеду до своей страны? Тогда какого хрена меня туда посылаешь?
Расул мечтал, чтобы его шестилетний сын стал лучшим финским врачом. Но получил огромный штраф за попытку дать взятку на финской границе. Теперь, кажется, мальчику придется поступать в Сеченовку. А пока папа выбил для него место в частном садике. Как нереально бы это ни было для беженца.
— Сын русский хорошо знает. Я зову его Миша. Если сказать Мухаммад, он кричит. Я раньше телевизор на арабском смотрел, и он начинат «Аллах акбар» говорит. Теперь я толко в наушниках филмы смотрет. Намаз читат бросил. Чтобы он не повторял за мной. Здэс в России наши молитвы не любят.
— Вы не хотите, чтобы он говорил на своем языке?
— А зачем? Он в России живет. Если захочет, выучит, когда вырастет.
Миша-Мухаммад читает по слогам русские сказки, смотрит русский мультик «Маша и Медведь» и любит русские щи.
Хахлатые хахатышки
В Сирии плетут дивные кружева, ткут тончайший шелк. У каждого свои секреты. Их передают по родословной цепочке. За разглашение профессиональных тайн в древности могли отрезать язык. В Ногинске шитье — дело нехитрое, поставленное на поток. Но тоже семейное. С малых лет дети беженцев работают на фабриках. В школу их не берут — у родителей нет регистрации.
Позапрошлым летом в Ногинске и Лосино-Петровске для сирийцев открылись подготовительные курсы. Их организовали с одной целью: сделать все, чтобы детей беженцев приняли в школу. Через три месяца наряд УФМС устроил обыск. Курсы закрыли. Но комитет «Гражданское содействие» свои курсы отстоял.
— В четверг четвертого числа в четыре с четвертъю часа лигурийский легурировщик легурировал в Лигурии, где хахлатые хахатышки хахатыли хыхатам!
За первой партой Гуфран и Нура на одном дыхании не выскороговорят скороговорку. Одной 12, другой 13. На одной скромный бежевый хиджаб, на другой — веселый травяной. Обе из Алеппо. Обе любят свою учительницу за доброту и понимание (в этом они признались мне на перемене). Сегодня утро началось с урока русского. В классе пахнет сиренью, она красуется в вазе на подоконнике, и стоит томительный дух горячей домашней лепешки.
— Кто такие хохотушки? Вы хохотушки? — еле сдерживает улыбку Елена Юрьевна и на всякий случай хмурит брови.
— Мы болтушки, — хохочут девочки.
И они ни капельки не врут. Когда за соседней партой десятилетняя Джахад пытается выскороговорить на русском, девочки скороговорят на родном арабском.
— Учител, они мешают, — сердится Мухаммад.
Розовые стены, черные окна. Пленку наклеили на стекла сирийские мамы и папы, чтобы прохожие не косились на хиджабы и не тыкали пальцами.
— Девочки, — с легким укором говорит Елена Юрьевна и строчит на доске новое задание: «трещат морозы в лесу тишина только трудолюбивый дятел стучит по стволам».
— Расставьте в предложение знаки препинания. Хасанчик, к доске.
Крепкий парень с внимательными глазами, лихо выстукивает мелом запятые на доске, как трудолюбивый дятел из предложения. Зимой он сам пришел к Елене Юрьевне и попросил научить читать и писать. Чтобы, когда он вырастет, не опозориться перед невестой в ресторане. Чтобы смог изучить меню и накрыть богатый стол.
Через весь класс мне летит записка от Нуры и Гуфран. Я просила их написать мне пару слов на арабском. Они прыскают в кулачки и отворачиваются. На оборванном тетрадном листке витиеватые закорючки и палочки, а рядом транскрипция и перевод:
«энти джамиля, ты красивая»
«энти латифа, ты приятная»
Пока они старательно выводят слева направо русские буквы и пытаются разобраться в грамматических дебрях, я пытаюсь написать справа налево арабскую вязь и шепотом выговорить новые слова. Ручка и язык меня не слушаются. Наверное, у Нуры и Гуфран та же история. Но чего только не сделаешь, чтобы понять друг друга.
— Перерыв — раха! — объявляет Елена Юрьевна.
Она тоже учит арабский. Ее внучка живет в Турции. Ради нее полтора года назад учительница записалась на курсы преподавания русского как иностранного. А вышло так, что бросила родную школу и учит сирийских детей. Пять раз в неделю мотается из Москвы в Ногинск, но ей не привыкать. Она жена военного.
— Здесь я чувствую себя настоящим учителем. Я для них — источник знаний. В обычной школе дети во всем разбираются сами. Их учат репетитор, родители, интернет, книги... Там моя роль небольшая — роль контролера. Там все очень формально. А тут — я прихожу, они меня обнимают, пекут для меня торты, учат завязывать хиджаб. Это небольшая, но дружная семья.
— Ваши ученики делают успехи?
— Они очень сообразительные. Все умеют читать и писать на русском. Хотя год назад и алфавита не знали. Но им не хватает мотивации для того, чтобы узнавать что-то еще. Если бы они вышли из своего замкнутого пространства и пришли в обыкновенную школу, они бы увидели, к чему стремятся другие ребята. Но дело не только в этом. Они живут одним днем. Может, их завтра выдворят из страны? Тогда выходит, ни к чему все это.
Странные люди
Мальчишки высыпают во двор, будто не они только что засыпали на уроке. Кто-то подкидывает зеленый мяч, и тот летит высоко вверх. Отсюда, снизу, он походит на арбуз. Кажется, когда он приземлится, расколется на спелые розовые куски.
Малыши прыгают на скакалке. Нура и Гуфран прижимаются спинами к шершавой стене дома и подставляют свои лица солнцу. Но не забывают посматривать за игроками «футбольного матча» — как бы чего не вышло.
— Вы всегда и везде вместе?
— Только если дома ничего не надо делать: готовить, убирать, — отвечает Нура, она лучше всех говорит по-русски. Ее мама мечтает, чтобы дочка стала переводчицей. — Мы познакомились с Гуфран год назад на занятиях. Мне было скучно без нее. Русские со мной не дружили, даже когда я ходила без платка. Бросали меня, только узнавали, что я не русская. Что плохого в том, что я из Сирии? Я что, микроб?
— В Алеппо у вас было много друзей?
— Я не помню, потому что была маленькая, — пожимает плечами Нура. — Мы переехали сюда пять лет назад. Сирия — уже не мой дом. Там живут странные люди, которые убивают друг друга. Хотя мама говорит, что раньше любили. Не знаю, что с ними случилось.
Рядом раздается глухой хлопок — соседский парнишка лопнул воздушный шарик. Девочки садятся на землю, мальчишки бегут в подъезд. Эти подростки знают, что такое бомба: у кого-то взорвали дом, у кого-то — школу. Одна Сурая беспечно дожевывает лепешку и не понимает, почему все разбежались.
Ее друзьям не до обеда. И потому, что страшно, и потому, что нельзя. В этом месяце мусульмане отмечают Рамадан — держат пост, саум, и читают молитву, намаз. Есть-пить без расписания могут только маленькие дети. Кто постарше — ужинает после захода солнца. Хорошо, что сегодня не жарко и пить совсем не хочется.
Алхубб
Если повезет, Гуфран и Нура в сентябре пойдут в школу. Одна закончила в Сирии три класса, другая — один. Одна должна быть в седьмом классе, другая — в восьмом. Обе боятся, что их рассадят по разным партам. Или, того хуже, вообще не возьмут. Но комитет «Гражданское содействие» продолжает бороться за их права.
— Недавно мы ходили с мамами девочек в управление образования, чтобы написать жалобу на школу, которая отказала, — говорит Наталья Гонцова. — Я их сопровождала, потому что они не говорят по-русски. Когда я зашла в приемную, следом за мной забежала женщина из очереди, оказалось, помощник депутата: «Вы, что ли, с этими пришли? Пусть они перестанут говорить на своем языке! Мы в России находимся и должны говорить по-русски». Здесь люди совершенно не готовы принимать беженцев. Через месяц мы узнаем, пойдут ли наши девочки в школу. Но уже сейчас за них немного волнительно и страшно.
Пять сирийских детей уже ходят в школы в Подмосковье. А 50 — еще нет. Дочка моей знакомой с глазами — черными маслинами учится в третьем классе, переходит в четвертый. Батул очень ей гордится.
— Ей нравится учиться, но она там все время одна. С ней никто не дружит, потому что она сирийка. Мы очень хотим домой, а муж нет, говорит: «Мы многим заплатили, чтобы приехать сюда». С каждым днем там становится только хуже. И люди изменились. Но Бог прежний!
У семьи Батул был хороший дом и красивый вид из окна: цитадель Алеппо. Древняя крепость величаво возвышалась над новой частью города. Беззащитной, не укрепленной тяжелыми желтыми камнями. Но, как бы там ни было, обе части пали. Обе разрушены.
— Мы дома пили чай с Фатимой и бабушкой, вдруг стук в дверь. Это приходили боевики. Потом «буф-ф»... И мы потеряли сознание. Дом устоял, но исчезло электричество. Четыре года мы жили в темноте. На Рамадан у нас не было ни газа, ни пищи, ни воды. Когда мы начали слепнуть, поняли, что пора бежать. И Господь нам помог.
— Вы молились?
— Чтобы читать намаз, нужно мыть лицо, голову, руки, ноги. А где вода? Я не молилась три года, потому что не было воды. Только мой 80-летний папа продолжал. Когда мы приехали в Москву, я снова прославила Господа. Наш Бог любит нас. Однажды нам нечем было платить хозяйке за квартиру. Русский человек на улице дал Фатиме сто долларов. Она не хотела брать, но он просто ушел. Иншаллах!
— Чего бы вы сейчас хотели?
— Здесь хорошо, но не для нас. Два раза в маршрутке на меня плевали незнакомые женщины, потому что им не нравился мой хиджаб. Я молюсь, чтобы в Сирии наступил мир. Тогда мы сможем вернуться домой. Сирия — это рай. Там все есть. Оттуда нас изгнали люди-демоны, а не Бог.
У Батул звонит телефон. Экран светится в ее руке. Там красивая девушка с россыпью угольно-черных волос на плечах. Это она, только молодая и без дымки печали на лице.
Уроки закончились. Девочки прощаются с учительницей. Мухаммад втихую рассовывает тетрадки по сумкам своих сестер — Гуфран, Джахад, Сураи — и выскальзывает из класса первым. Девочки за ним. Нура возвращается и вкладывает мне в ладонь записку:
— Вот это слово выучи обязательно.
بحلا алхубб, любовь.
Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl