«Пережив смерть дочери, я понял, что такое семья»
У многодетного отца и писателя Бориса Мирзы до 45 лет было много интересных дел: лекции, постановки, богемные тусовки. Дом, быт, семья в эту орбиту не вписывались. Но трагедия, случившаяся четыре года назад, все изменила.
«Я никогда не мечтал о детях. С юности я хотел вести богемный образ жизни — жить в коммуне, как хиппи, заниматься творчеством. Что-то писал, играл в театре, потом поступил во ВГИК… Грезил о славе, крутил романы, от первых недолгих браков у меня росло двое сыновей, которым я, признаюсь честно, не уделял внимания. И даже когда в моей жизни появилась Аня, моя нынешняя жена, я не особо изменился.
Нам было весело. Я безработный режиссер, она актриса, ни жилья, ни денег. Мы то сходились, то расходились, и лет десять нам было не до детей. А когда быт немного наладился и появились мысли о ребенке, у нас долго не получалось.
И вот наконец Аня забеременела. В тот день я собирался на стадион. И тут жена говорит: «Борь, мне сообщили, что у нас родится ребенок с синдромом Дауна». Я не помню, что ответил, начал заикаться. Жена: «Ты же хотел на футбол, иди». И я, сильный мужик, не остался с ней, а пошел на футбол. Понимал, что делаю что-то неправильное, но не в силах был ее поддержать. Я не мог произнести слово «аборт» и не мог принять ситуацию.
Следующие месяцы мы жили так: Аня молилась и готовилась рожать. Я не умел молиться, поэтому сидел в комнате, нервно курил и читал все, что только можно, про синдром Дауна. В конце концов принял решение: каким бы ребенок ни родился, я буду его любить. Брошу курить, чтобы жить подольше. И как только я понял, что готов стать опорой для этой беззащитной девочки, готов взять на себя ответственность за нее, мне сразу стало легче. И у нас родилась Соня.
Она оказалась совершенно здоровой. Когда я увидел ее огромные глаза, я пропал. Я ее фотографировал, восхищался ее талантом: она потрясающе, необычно рисовала. Она была веселым ребенком, без всяких там косынок и нарочитой набожности, но при этом умела молиться и творить чудеса.
Можно сказать, что я любил ее как еще одно свое произведение, самое прекрасное. Я замечал в ней все, чем можно гордиться, и не ценил главного. А главное то, что она была человеком исключительной доброты. «Соня, нельзя же всем уступать, быть настолько открытой со всеми»,– твердил я. Боялся, что ей трудно будет жить.
До появления Сони я жаждал признания, а оно не приходило, и я думал, что мне откуда-то сверху недодали: я же такой талантливый, замечательный! Как я несчастен! А тут я впервые стал думать о ком-то другом больше, чем о себе. У нас с Соней была очень сильная связь.