ОгонёкКультура

После всего | Чтение

Лара и Бельмондо

Подарок на Новый год от «Огонька» читателям — новый рассказ нашего постоянного автора

Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?

Б. Пастернак

Начитался я в детстве Ремарка и размечтался... Старинная таверна в горах Шварцвальда: зима, пурга, Германия — зимняя сказка. За стойкой, обитой полированной медью, толстый кабатчик в переднике, на полу душистые опилки, у камина дремлет многопудовый сенбернар. В углу пьянствуют три товарища. Вот один, худой, рыжий, Ленц, махнул мне: иди к нам…

Полвека намерялся реализовать думку-мечту, но так и не сподобился. И пристал к жене: нарисуй мне хоть картинку — горы, трактир, вьюга… И получил. Но с переводом на русский: без гор, метель беснуется, ни зги не видать, сторожку у леса по уши занесло снегом. В подслепом окошке дергается красная запятая — огонек.

Я глянул туда. А там у колченогого стола… Ольга Всеволодовна Ивинская!.. Оплывшая свеча льет воск на платье…

…Летом шестьдесят пятого я ждал у ворот картонажной фабрики своего друга Вовку Синяка. Конюх картонажки доводился ему дядей и разрешал возить отходы производства на свалку. Мы покупали дяде пузырь, а сами везли бумажную обрезь мимо свалки в «Утильсырье» к Уляляму: 3 копейки кило. Но дядя все прознал, прикинул выручку и потребовал лихую мзду. И тогда мы приноровились под личиной пионеров в галстуках, невзирая на каникулы, обирать издательство «Художественная литература» на Ново-Басманной, где работала мама Тома. Но уже в свой карман — без вычетов.

…В воротах показалась голова старого мерина.

— Тпру-у!.. Погнали, Жирный! — крикнул Вовка. Я прыгнул в телегу.

Суббота — короткий день — мы шустро почистили издательство. Редакция мамы Томы уже разбежалась. Остатки решали, куда идти? Хромой дядя Юра Розенблюм предложил ближайший ресторан «Грот» в скале, с вершины которой горный баран с отбитым рогом прыгал в небо. Незнакомая немолодая красавица в низком кресле, выпустив дым от папиросы, хрипловато дорассказывала маме Томе:

— …и мчусь на автобус. А цыганка орет: «Длинноногая, куда побежала? Дай бабушке денег!»… Господа, что решили?.. Сашенька, как вы?..

«Сашенька», полный дядька, похожий на провинциального актера, поправил под пиджаком ворот черной водолазки:

— Ваша воля.

Я сразу просек, что у них с хриплой красавицей — не просто так… Мне стало неприятно. Обливные прямоспинные тети, как мама Тома, как хриплая, мне нравились с детства, а жирноватых мужчин — отрицал, ибо сам был толстый.

— А вы идите к нам. Там дедушка с Асей, они песни поют…

— Можем довезти,— сказал Вовка.

— В-возьмут вас за ж-жопу, к-коммерсанты,— сказал заика дядя Юра, мой любимец.— П-пионэры.

— Какие сообразительные мальчики,— улыбнулась красавица.— Тома, чего, правда, мудрить?

— Встаем, д-девушки,— скомандовал дядя Юра.— Сань, в-выкорчевывай у-узницу.

Красавица протянула вперед руки, как для двух поцелуев. «Сашенька» принял длинные пальцы, и она легко поднялась из неудобного кресла. Старинные золотые часы на ее запястье съехали с насиженного места вниз. Из-за каблуков она казалась длинноногой. Мама Тома была моложе, но ей шпильки, как она говорила, были уже не по зубам.

Мне наказали купить пельменей, бородинского, сыр-колбасу, соленых огурцов и кильку пряного посола за двадцать восемь копеек. Деньги достала из ридикюля красавица — она сегодня получила гонорар.

Суббота — главный день для дедушки Георгия, отца мамы Томы. В субботу ему полагалась законная четвертинка. Раньше он выпивал впотай и запретную чику прятал то в сливной бачок, то в старый валенок, а недавно у него нашли неопасный туберкулез, и врачиха сказала бабушке Липе: «Если привык, пусть выпивает. Раз в неделю».

…Возле магазина я соскочил с разогнавшейся под уклон тяжелой телеги. Мерин понесся дальше размашистым не по возрасту галопом, разбрызгивая желтую прокуренную пену.

…С чикой дед уже управился на пару с Асей, рыхлой, напудренной, беззубой сплетницей в шелковом халате с черными розами, бывшей спекулянткой фарфором. Перед смертью муж Аси оглох себе на радость, что не слышит больше ее бездонной болтовни. Ася была очень щедрая, у нее вечно ошивались татарчата, дети-внуки дворников, живущих в подвале нашего дома. Малютки приходили незвано и молча рылись в карманах ее халата в поисках конфет. На буднях бабушка Липа Асю не впускала, ибо выскрести ее было невозможно, но суббота — святое.

Липа взялась за пельмени. Дед задумчиво почесал ухо, поросшее жестким волосом. «Забыл деду уши постричь»,— вспомнил я. Ася шепотом сунула мне деньги: «Беги — возьми. И себе — щеколадку».

В винном отделе меня знали, но без очереди не пустили: у всех гости, у всех дедушка болен…

Бегал я зря: под оранжевым абажуром кучковались два пээл «Столичной» и бутылка коньяка. На сковороде шкварчали бурые пельмени, дымилась картошка «с пыльцой», «несопливая», которую привозил из Одинцова Александр Сергеевич, профессиональный нищий с послевоенных времен, столетний бородан в валенках. Липа жертвовала ему воскресный рубль, а картошку он привозил бесплатно — по своей воле. Ася, кстати, давала два рубля.

В комнате было жарко. Мама Тома переоделась в полосатую безрукавку. Дядя Юра, заканчивая первый разлив, усмехнулся:

— Томка, ты в-вылитый профорг б-борделя в Марсельском п-порту.

На слове «бордель» Липа вздрогнула.

Ася развлекала «Сашеньку» сплетнями:

— …У ней муж православный, а сама пьяница негодная. Матери читать запрещает. Иди, говорит, белье стирай. А сама лентяйка хитрая: сиську на стол не выкатывает…

Липа всплеснула руками, как гимназистка.

— А-ася!.. Такие слова! При детях!

— Что ты меня третируешь!.. Скажи, Саш, вы художник? По облику говорю…

— Для кино пишу. Вам коньячку или водочки?

— Лучше водочки, коньячком я не напиваюсь.

— Он п-песни пишет,— пояснил дядя Юра.

— Тогда споем,— сказала Ася.— «Белые ту-уфельки-и были вам да-арены… За нежные ла-аски богатым купцом…»

— «…Ты отдалась ему-у по-детски дове-ерчиво-о, а он через месяц тебя позабыл…» — подхватил «Сашенька» красивым баритоном.

И застолье, еще толком не захмелившись, примкнуло к песне. Кроме Липы, ибо песня была сомнительная в моральном отношении.

— Прям наслаждение на сердце!.. — Ася правой рукой взялась за тяжелую правую грудь, а левой меленько перекрестила напудренное, без зубов, лицо.— Ох, замолчи ты, мой бархатный ротик.