Огонёк

Россия и мир | Веха

«Мы восстановили в правах человеческое достоинство»

На минувшей неделе отмечали юбилей: 25-летие «правительства реформ» Егора Гайдара. По этому случаю в столице прошел круглый стол, собравший вместе бывших участников памятных событий, вспоминавших былое. Не смог прийти только один из приглашенных — Алексей Улюкаев (по уважительной причине: его арестовали)

Четверть века — срок приличный, именно таким временным «шагом» демографы меряют поколения. Но достаточно ли такого «шага» для российской политики, в которой взгляд и на столетнее прошлое, и даже на Средневековье еще не устоялся? О том, почему сегодня так важно оглядываться назад, «Огонек» поговорил с Геннадием Бурбулисом, одной из ключевых фигур бурных событий в отечественной истории конца 80-х и начала 90-х.

— Геннадий Эдуардович, не рано ли взялись оценивать работу «правительства реформ»? Четверть века для китайцев, например, не срок...

— 25 лет — достаточный исторический период, чтобы взглянуть на себя объективно и ответственно. И, на мой взгляд, нам это удалось, благо на встречу в ВШЭ пришли многие из наших бывших соратников. В мировой истории нет другого прецедента, чтобы члены правительства сохраняли интерес к общению друг с другом и через четверть века, да еще и были бы способны разделить ответственность за нынешнее положение дел в стране. Сегодня уж точно пора перестать оценивать те события и нашу работу в однозначных тонах. Ведь и сегодня «правительство реформ» оценивают с двух полярных подходов: считается, что реформаторы или разграбили страну, или, напротив, сделали верно, но не довели реформы до конца и отсюда многие проблемы.

— «Правительство реформ», по-вашему,— это случайность, стечение обстоятельств или осознанный выбор?

— Это был мудрый своевременный шаг в условиях предельной ситуации с позиции меритократической власти достойных, профессионально образованных, добропорядочных и трудолюбивых.

— Вам и сейчас ситуация в России 1991 года видится как чрезвычайная? Но ведь рестораны работали, жизнь текла, а нехватка продуктов на прилавках перестала быть новостью с конца 80-х...

— Масштабы того системного кризиса до сих пор до конца не осознаны даже профессионалами из числа экономистов. Народ же вообще довольно скоро забыл и пустые прилавки, и реальную угрозу в экономике Союза. Мы получили в наследство разоренную казну, опустошенные системы госрезервов. С ноября 1991 года я еженощно подписывал разнарядки — сколько вагонов муки, цистерн с дизельным топливом, тонн металлоконструкций из госрезервов в срочном порядке куда направить, чтобы не случился коллапс. Весь 1991 год с кульминацией 22 августа страна находилась в состоянии хаоса и чрезвычайной неопределенности. Это довольно четко обрисовал Борис Николаевич Ельцин на V Съезде народных депутатов РСФСР, сказав, что за всю свою историю СССР не находился в таком отчаянном кризисном положении, так что нужны неотложные меры по исправлению ситуации.

— Но ведь закрома-то были! Госрезервы, из которых вы же и черпали. Не было гражданской войны, было союзное правительство и первый (он же последний) президент СССР... Откуда же хаос?

— То, что не было видимой гражданской войны,— счастье и удача. Но война шла иная. Я бы назвал ее квазирелигиозной: само появление ГКЧП и все августовские события имели в основе глубокую веру в советский марксизм сторонников и участников ГКЧП — этого «политического Чернобыля». Демократы верили в иное — в права и свободы человека, демократизацию, нормы права и рыночную экономику. Столкнулись две системы ценностей и верований. И все это на фоне надвигавшегося экономического коллапса — в отсутствие жизненно важных ресурсов и при полной неуправляемости на местах. В такой ситуации любой случайный конфликт грозил обернуться кровопролитием. И никто в то время не кричал о грядущей катастрофе громче тогдашнего премьера Валентина Павлова. Делал он это с маниакальной настойчивостью, желая достучаться до Горбачева, объяснить ему, что у страны две угрозы — демократы и состояние экономики. Так что сегодня, когда мы вычленяем причины радикальных реформ, выясняется, что в немалой степени они объяснялись предсмертными судорогами советской империи. Союзная власть уже не понимала, что происходит в стране и что с этим делать. От того-то август 1991‑го и стал такой неожиданностью для большинства. Хотя призывы и даже попытки ввести чрезвычайные меры уже предпринимались и до этого — тем же Павловым. Он все время требовал дополнительных полномочий для своего правительства.

— Зачем?

— Он явно добивался перераспределения полномочий в пользу правительства. Говорю об этом впервые. Так что сам факт появления ГКЧП был для павловского правительства закономерным шагом. И сделан он был вовремя: 20 августа уже было бы поздно, потому что на эту дату было намечено подписание нового договора Союза суверенных государств (ССГ) — грядущей новой конфедерации. Категорическое неприятие такой перспективы, полное игнорирование того, что происходило в Европе, и экономических реалий внутри страны и привело фанатично верующих в советский путь к такому отчаянному поступку. И не то чтобы они были одиноки: ГКЧП явно симпатизировали некоторые регионы и часть населения мегаполисов, уставшего от пустых прилавков.

— Почему, выиграв в августе 1991-го, вы не пошли дальше в уничтожении советского базиса и надстройки?

— Нельзя забывать, что даже самые ярые демократы были выходцами советской системы. Нас часто упрекают в том, что мы не объявили люстрацию, не распустили Советы... Но ситуация была столь взрывоопасной, что совершать резкие движения по переустройству системы управления было бы губительным и опрометчивым шагом: власти отдельных регионов явно посматривали в сторону гэкачепистов с интересом и ожиданием, и нам приходилось это учитывать. Так что наши реформы — это вынужденный ответ в той ситуации.

— Почему союзное правительство не решилось на столь радикальные преобразования в экономике?

— Почему же? Они тоже пробовали. Провели, например, денежную реформу, которая и лишила россиян всех имевшихся накоплений. Да и до Павлова была сделана попытка придать экономике новый импульс — закон о кооперации, аграрные законы... В иное время и при иных обстоятельствах эти меры могли бы дать эффект, но распад империи — это системный и многофакторный процесс. Я думаю, что наше правительство и оказалось востребованным, потому что полумеры и длительные пошаговые преобразования к сентябрю 1991 года стали уже невозможны. Ведь тогда было мало обозначить задачу и динамично ее решить. Нельзя было ограничиваться латанием дыр в экономике, чем и занимался Павлов, нужен был системный подход. Такое было по плечу только коллективу единомышленников.

— То есть дело было не в правильных «рецептах», а в людях?

— Вся человеческая история — это люди. Все подвиги и мерзости — всегда конкретные личности. История — это сплав событий и людей, способных на те или иные шаги. Наши оппоненты были способны на путч и, сами не желая того, погубили страну, которую старались всеми силами спасти, мы же оказались способны на болезненные реформы.

— Но почему именно болезненные? До этого была программа «500 дней». Почему не взяли на вооружение ее?

— Когда только эта программа появилась, она была хорошим шансом на обновление СССР на новой управленческой концепции экономического выживания. Мы проводили несколько встреч, финальная была с участием Николая Рыжкова, он приезжал к нам в Архангельское, и с ним были такие уважаемые люди, как, например, Евгений Ясин. Был даже протокол подписан между Горбачевым и Ельциным о создании совместной комиссии по сотрудничеству в рамках этой программы. Казалось, что это может быть последняя реальная возможность разделить ответственность и начать работу по существу, но она была упущена — заблокирована Николаем Рыжковым. А время шло, и Союз умирал на глазах...