Джонни Депп
Bad boy с 30-летним стажем, герой наших подростковых грез и лицо аромата Dior Sauvage вспоминает о грязных панк-клубах вместо школы и дружбе с безудержным Хантером Томпсоном
Вы до сих пор чуть ли не главный актер-мужчина в мире. А что для вас значит мужественность?
Мне всегда было важно видеть перед собой пример сильного мужчины. Такими были мой отец и дед. Когда повзрослел, я познакомился с Марлоном Брандо, который стал моим другом, учителем, братом… Это был мужчина. Как и Хантер Томпсон (американский писатель и журналист, автор «Страха и отвращения в Лас-Вегасе». — Ред.). Если бы ты лежал в траншее или бросался в бой, он был бы рядом. По его глазам было видно — он тебя никогда не бросит, всюду за тобой пойдет. Сейчас это редкость. Нынешнее поколение все больше думает про «я, я, я». Мы живем в очень нарциссическом мире.
Каким был Хантер Томпсон?
Он был свободным. Знал, что оставляет след в истории, что его манера письма станет символом эпохи (Томпсон — основатель гонзо-журналистики — суперсубъективных репортажей родом из 1970-х. — Ред.). Это был этакий рыцарь с Юга, настоящий джентльмен. А джентльменство и делает мужчину мужчиной. Об этом нельзя забывать. И как раз это качество и было главным в Хантере. Однажды он подрался с бандой байкеров «Ангелы ада»: один из них ударил свою подружку, Хантер вскочил и избил его до полусмерти.
Как вы познакомились?
Общий друг пригласил меня в Аспен. Я сидел в глубине ресторанчика «Таверна Вуди Крик». Вдруг открылась дверь, я почувствовал, как воздух наэлектризовался. Посетители расступились, как воды Красного моря. И тут я услышал: «Эй, придурки, дайте пройти». В одной руке у Хантера был электрический хлыст в метр длиной, в другой — электрошок. Он подошел ко мне, поигрывая оружием, и протянул руку: «Привет, я Хантер. Очень приятно». Мы вернулись за столик. Рядом сидел английский парикмахер, Хантер посмотрел на него и бросил: «Какой-то ты мутный, парень!» Он говорил все, что приходило в голову. Перепечатал целиком «Великого Гэтсби», потому что хотел почувствовать, каково это — написать такой великий роман. Я этим восхищался. Мы были знакомы в последние двенадцать лет его жизни (Хантер Томпсон умер в 2005 году. — Ред.). И все эти годы мне казалось, что я в его романе. Все в книгах Хантера — из его жизни. Он накупал кучи грейпфрутов и его номер был завален клаб-сэндвичами. Томпсон обожал Фицджеральда, Хемингуэя и еще одного гениального, но неизвестного писателя, Натанаэла Уэста. Томпсон из Кентукки, и я там жил. Короче говоря, у нас с Хантером было много общего.
А кто из режиссеров больше всех повлиял на вас?
Тим Бертон. До нашего знакомства я играл в сериале «Джамп-стрит, 21», продюсеры которого создали мне имидж, решали, кто и что я такое. Это был только образ, ничего общего с настоящим мной. Я понял, что не буду продолжать в том же духе, что хочу найти свой путь. Первым шагом стала работа с Джоном Уотерсом в фильме «Плакса». Потом я встретил Тима Бертона, и он выбрал меня на роль в «Эдварде Руки-ножницы».
Что особенного в Бертоне?
Его «Эдвард Руки-ножницы» был очень личной работой. Персонажа он начал придумывать, еще когда был подростком. На самом деле это универсальный фильм о недостатке веры в себя, об отрицании эмоций из-за страха навредить себе или другим. Когда я прочел сценарий, то разрыдался, настолько это было мне близко. Но я просто не верил в то, что мне доверят роль. Даже пытался отменить встречу с Тимом: думал, что он видит во мне просто сериального актера, так зачем же пробовать? Но Тим дал мне роль. Потом мне пришлось вырезать семьдесят процентов реплик Эдварда.
Их было слишком много?
Да, Эдвард слишком много говорил. Но иногда лучше промолчать. Было гораздо важнее видеть, а не слышать, что он чувствует. Очень просто сказать «я тебя люблю», но надо уметь показать это. По сценарию у Эдварда спрашивали, где его отец. Он отвечал: «Умер». Но откуда Эдварду было знать, что такое «умер»? Он был совсем юным и невинным. Так что я сменил реплику на «он не проснулся», думал, так будет вернее. Я пошел к Тиму Бертону и Кэролайн Томпсон, авторам сценария, и сказал, что хотел бы убрать многие реплики. Боже, никто из сценаристов никогда не встречал актера, который хотел урезать их текст! Но чем меньше Эдвард говорил и чем больше показывал, тем лучше было. Истина персонажа была именно в таком подходе.
Откуда в вас любовь к немногословности?
В детстве я смотрел телевизор по воскресеньям. Тогда был канал PBS, который показывал немые фильмы. Чарли Чаплин, Бастер Китон, Лон Чейни в «Призраке оперы» — все эти ребята меня вдохновляли. У них не было этой роскоши — говорить на экране. Они общались эмоциями и телом и должны были быть абсолютно естественными. Малейшее притворство зритель бы заметил в их взгляде.
А что насчет другого вашего известного фильма — «Мертвеца» Джима Джармуша?
Играть в «Мертвеце» было все равно что погрузиться в мрачную и эпичную поэму. Джим очень хорошо подмечает недостатки и странные мании каждого из нас. Да он и сам немного странный. В этом они с Тимом Бертоном похожи. Они очарованы людскими странностями. И я тоже.