Когда нечем крыть
Владыка Мира! Посмотри на моих воров!
Даже худшие из них достойны похвалы!
Рабби Арье-Лейб из Шполы
Гуча родился на базарной площади под деревянным прилавком, куда скидывают остатки гнилых овощей, ошмётки лежалой рыбы и прочий мусор. Вчерашняя газета, в которую до этого была завёрнута копчёная скумбрия, шелестела портретами партийных руководителей, сводками местных новостей, последними достижениями народного хозяйства и кубиками наполовину разгаданного кроссворда. «Краткое устное замечание — семь букв, последняя — «а». Гуча перебрал в уме всевозможные варианты, но не нашёл подходящего. Ладно, чёрт с ним, с кроссвордом.
Выбравшись из-под груды старых газет, Гуча стал наблюдать, как папаша Цукерман отшивает конкурентов.
— Вы только взгляните на эти часы, молодой человек, — охмурял покупателя барахольщик и аферист Фима, — это вам таки «Лонжинс», а не хрен собачий.
— Лучше бы это был хрен собачий, — бубнил под нос Цукерман.
— А они идут? — интересовался покупатель.
— Ещё как идут, — уверял Фима.
— Чтоб у тебя ноги так шли, — цедил сквозь зубы папаша и сплёвывал на пол.
Гуча очень гордился родителем и тоже сплёвывал на пол.
Торговля у конкурентов шла неважно. Из рук вон плохо шла у них торговля. Никто не мог сравниться с папашей Цукерманом в искусстве проникновенного проклятия, шилта (Шилт, шилтн — проклятие, проклинать (идиш).
Разве что Маняша-белошвейка.
Маняша, накинув на плечи кружевную шаль и повязав голову расшитым платком, прохаживалась по рядам, высматривая себе новую жертву.
— Что, детка, нравятся кружева?
Детка — серая мышь в драповом пальто — робко подымала глаза на Маняшу. Происходил захват позиций, и удав плотно обхватывал добычу в кольцо, не оставляя ей ни малейшего шанса.
— Да это разве кружева? — усмехалась Маняша, показывая ровные белые зубы. — Это прощальный привет старой девы. Вот, смотри.
Маняша распахивала шубейку, и серая мышь смущённо охала, взирая на шёлковые лифчики и капроновые чулки, развешанные на Маняшиных плечах. Невысокого росту, но, как говорится, поперёк себя шире, Маняша легко размещала на себе отрезы самостроченного неглиже.
— Бери, бери, не прогадаешь. Тебе, я вижу, шибко надо.
Маняша называла цену, и серая мышь охала во второй раз.
— Да не жмоться ты. Чем мужика собралась брать? Панталонами с начёсом из универмага? Или, может, хлопчатобумажными респираторами? А у меня продукт фирменный, французский. Между прочим, наше правительство тоже одобряет, сама слышала: «Каждая советская женщина имеет право на качественный бюстгальтер». Ты же у нас советская женщина?
Серая мышь робко кивала, протягивала Маняше мятую купюру, получала бумажный свёрток и , окрылённая, счастливая и уже не такая серая, спешила прочь с рынка.
С Цукерманом Маняша вела войну. Нечестную войну, бабскую. Где, кто, кому и когда перебежал дорогу, история умалчивает. Маняша отравляла Цукерману воздух и пила его кровушку такими вёдрами, что им впору было называться кровными родичами. А Цукерман плевать хотел на Маняшу и её куцые попытки вредительства. Вот только однажды явилась к Цукерману судьба в образе сотрудника ОБХСС и конфисковала и приёмники, и примусы, и даже ни в чём не повинный «Зингер», который Цукерман взялся починить. Чудом отвертелся. А то, что это Маняшиных рук дело, так про то люди добрые прознали. Вот тогда и приложил Цукерман Маняшу словом. Да только Маняша, колоритная русская баба, на маме лошен(Маме лошен — родной язык (идиш)) не хуже какой-нибудь Голды или Дворы размовляла. В общем, в ответ крыла с таким чувством, что весь рынок, да что там рынок — вся Шпола тряслась в припадке. А Шпола — это всё-таки не Одесса, где залихватским шилтом разве что приезжего удивишь.
Маняша не удержалась, прошла мимо мастерской Цукермана полюбоваться на разгром вражеского логова.
— Убью, — твёрдо сказал Цукерман.
— Ты на кого батон крошишь? — Маняша вины не признала и , сложив белые руки на необъятной груди, смачно плюнула Цукерману под ноги.
— Да чтоб тебя уже крошило, — сдвинул густые брови Цукерман.
— Да чтоб ты срать ходил или трижды в час, или трижды в месяц, — отозвалась Маняша.
— Да запросто, лишь бы на твоей могиле.
У Маняши заходил подбородок и покраснели щёки:
— Вот откинется мой Шурка — посмотрим, кто там на чьей могиле.
— Ха. Ни осталось от твоего Шурки ни хера, ни шкурки.
— Зато от Фиры твоей одно воспоминание осталось. Сам небось на тот свет её и отправил. Задавил баркутством своим и шмоковатостью. Копейки для неё жалел, поц. Была у тебя кобылка хромая, да и та скопытилась. И ни сына тебе, ни дочки.
— Зато у тебя, поди, сокровище…
— А ты на моё сокровище, на мою Натулечку хавальник свой поганый не разевай.
— Сокровище, говоришь? Да чтоб мне с места не сойти, твой Шурка это сокровище в карты проиграет.
— Ты что мелешь, поганец?
— Да то. Тебя ж в своё время проиграл.
Маняша затряслась всем своим пышным телом, зло зыркнула на Цукермана и двинулась прочь.
— Что, крыть нечем? То-то же, — бросил вдогонку Цукерман.
В этот миг под деревянным прилавком, что напротив мастерской, на тусклый божий свет народился Гуча. Выбравшись из-под груды старой макулатуры, он огляделся по сторонам. В углу что-то копошилось. Что-то мутное, бесформенное, жалкое.
Зулька. Убогое создание, вызванное некрытым шилтом. Гуча мог задавить её ещё до того, как она выберется из вороха грязного тряпья. Но не стал. Сама сдохнет.
Папашу Цукермана Гуча ощутил сразу, потому как связан был с ним на самом корню теми узами, что гораздо сильнее родственных. Он с удовольствием наблюдал, как идёт торговля на рынке. Как барыги, менялы и фраера кроют друг друг почём свет в глаза и за — и как каждый шилт порождает новую сущность. Многие бесы, правда, были неживучие. Они двигались неохотно, словно сонные мухи без крыльев, редко добираясь до своей цели. В лучшем случае вызывали у человека зуд под лопаткой или икоту. Исчезали практически бесследно. Это когда шилт был несерьёзный, типа беззлобного «Борька, жри кашу! Ты должен поправляться, чтоб ты сдох!». Ну, икнёт Борька пару раз, ну и что с того?
Даже банальное «чтоб у тебя руки не болели» для максимального эффекта нужно произносить с чувством, желательно мысленно при этом представляя, как и где именно руки должны не болеть. И тогда бес получится полноценным. Вызовет боль в суставах, разбередит недолеченный артрит и аукнется горьким воспоминанием в отмороженных когда-то пальцах.