«Люди делают свою биографию в той или иной степени сознательно»
Продолжаем публиковать воспоминания о Юрии Лотмане и Тартуско-московской школе. В новом выпуске филолог Игорь Пильщиков рассказывает о домашних семинарах, лекциях-спектаклях, Тарту как башне из слоновой кости и сарафанном радио, благодаря которому можно было туда попасть. Послушать лекции Юрия Михайловича Лотмана об истории русской культуры и прочитать другие интересные материалы можно здесь.
О сарафанном радио
Есть хорошая старая пародия «Как я познакомился со Львом Толстым», которая начинается так: «Со Львом Толстым я познакомился в библиотеке моего батюшки, на полках стояло много книг, и на некоторых из них было написано: „Граф Лев Николаевич Толстой“. Вот так я познакомился с Толстым, точнее с его сочинениями». К чему я это вспомнил? С именем Лотмана, с его работами люди вне Тарту знакомились раньше, чем с Лотманом-человеком. В 70-е годы в научных, а вскоре и в студенческих кругах в разных университетах Советского Союза появилось представление о том, что существует некий филологический центр в Тарту, появились словосочетания «тартуская школа» и «тартуско-московская школа». В 80-е годы они стали широко известными.
Откуда все знали о Тарту? Это такая разновидность сарафанного радио, которая существовала благодаря трем явлениям. Первое — ежегодно проводившиеся студенческие конференции в Тарту, которые еще с начала 70-х годов привлекали студентов со всей страны. Второй фактор — фактор землячеств. Люди из Питера, Москвы, Киева, позже Челябинска и Новосибирска — я родился в Новосибирске и начинал учиться в Новосибирском университете — узнавали о Тартуском университете, кафедре русской литературы и Лотмане от тех, кто уехал, и ехали вслед за ними. К тому времени, когда я приехал в Тарту, там уже существовало челябинское землячество, а киевских землячеств, кажется, было уже два поколения. Какие-то студенты, некогда приехавшие из Киева, уже окончили университет, учились в аспирантуре или преподавали — например, Роман Григорьевич Лейбов. Такой переход-перелет был достаточно обычным делом для студентов, которые хотели заниматься филологией вне традиционного советского прокрустова ложа. Третий вид сарафанного радио — когда люди, учившиеся в Тарту или знавшие о Тарту, начинали работать в школе и отправляли своих выпускников к Лотману. В частности, многие ленинградские абитуриенты приезжали в Тарту по рекомендации Виктора Кривулина, который не только был выдающимся андеграундным поэтом, критиком и филологом, но и подрабатывал репетитором.
Поступая в Тарту, многие из нас совершенно не рассчитывали на академическую карьеру. Но мы собирались заниматься филологией после университета хотя бы неофициально. Мы понимали, что такое промежуточное существование возможно — помните «поколение дворников и сторожей»? Были люди, которые могли работать в музее или библиотеке и заниматься научной деятельностью. Вообще в Тарту стиралась граница между официальным и неофициальным. Приезжали московские и ленинградские поэты, только что вышедшие из подполья: Пригов1 и другие. Мы получали рижскую «Атмоду»2 со свеженапечатанными стихами Тимура Кибирова3, и в это время прокуратура подавала на Кибирова в суд за использование нецензурной лексики, а Михаил Леонович Гаспаров4 был привлечен как эксперт к анализу этих стихов и написал, что все в порядке, стихи хорошие.
1Дмитрий Александрович Пригов (1940–2007) — поэт и художник-график, один из основоположников московского концептуализма.
2Atmoda — еженедельная газета, выходившая в Латвии с 1988 по 1992 год и ставшая первым независимым оппозиционным изданием в республике.
3Тимур Юрьевич Кибиров (р. 1955) — поэт, автор романа «Генерал и его семья», за который получил премию «Большая книга» (2020).
4Михаил Леонович Гаспаров (1935–2005) — филолог-классик, стиховед, историк античной литературы и русской поэзии, переводчик. Доктор филологических наук, академик РАН. Автор бестселлера «Занимательная Греция» (1995).
Об invisible college
Исследователи начали ездить туда гораздо раньше — в 60-е годы. Вот как это началось. В 1962 году в Москве, в Институте славяноведения, был проведен симпозиум по структурному изучению знаковых систем. Организатором этого симпозиума был сектор структурной типологии, который возглавляли Вячеслав Всеволодович Иванов5 и Владимир Николаевич Топоров6. Иванов появился в институте после того, как был изгнан из Московского университета за дружбу с Пастернаком и Якобсоном7. Симпозиум вызвал гнев университетского начальства, и возник вопрос о том, где проводить встречи дальше. В 1963 году произошло знакомство Иванова и Лотмана, в 1964 году вышла первая монография Лотмана «Лекции по структуральной поэтике», и эта же книга стала первым томом «Трудов по знаковым системам»8 — для нее Лотман придумал дизайн обложки с греческим словом «семиотика», которое через два года стало заглавием книги Юлии Кристевой9. Одновременно возникла идея летних школ. В 1964 году была проведена первая летняя школа, на которую приехали ученые из Москвы. Школы стали регулярными. Из Москвы приезжали не только Иванов, Топоров и их ученики, но и Владимир Андреевич Успенский10, математик, ученик Колмогорова и один из идеологов и основателей структуралистского филологического отделения в Москве, ОТиПЛа11, и его младший брат, Борис Андреевич Успенский, который очень скоро стал другом и соавтором Лотмана.
5Вячеслав Всеволодович Иванов (1929–2017) — российский и американский лингвист, литературовед, семиотик, антрополог, переводчик; доктор филологических наук, академик РАН. Один из основателей Тартуско-московской семиотической школы и Московской школы сравнительно-исторического языкознания.
6Владимир Николаевич Топоров (1928–2005) — филолог, лингвист, семиотик, культуролог, переводчик, специалист в области славистики, индологии и индоевропеистики, доктор филологических наук, академик РАН. Один из основателей Тартуско-московской семиотической школы.
7Роман Осипович Якобсон (1896–1982) — один из крупнейших лингвистов и специалистов по поэтике, существенно повлиявший на развитие гуманитарных наук.
8«Труды по знаковым системам» — серия ученых записок Тартуского университета, издававшаяся с 1964 года. Неформально его выпуски называли «Семиотиками». С 1998 года выходит как отдельное периодическое издание под заглавием Sign Systems Studies.
9Юлия Кристева (р. 1941) — болгарская и французская исследовательница литературы и языка, семиотик.
10Владимир Андреевич Успенский (1930–2018) — математик, лингвист, публицист, популяризатор науки.
11Отделение теоретической и прикладной лингвистики (ОТиПЛ) создано на филологическом факультете МГУ в 1960 году; название придумал Владимир Успенский. С сентября 1962 по март 1992 года называлось отделением структурной и прикладной лингвистики (ОСиПЛ).
Так возникла структура, относящаяся к типу полуформальных исследовательских объединений и близкая к модели кружка, известной в центрально- и восточноевропейской науке с начала XX века. Идею кружка как особой формы институализации академического общения очень пропагандировал Роман Осипович Якобсон, который впоследствии участвовал в одной из тартуских летних школ. Такие регулярные встречи с параллельным выпуском «Трудов по знаковым системам» — к 1971 году вышло уже пять томов — и формировали научную жизнь вокруг Тартуского университета. Эта институция тоже носила полуформальный характер и относилась к тому типу, который историки науки описывают термином invisible college — группа исследователей, которые либо не связаны единым временем и пространством — общаются по переписке или как-то иначе взаимодействуют, — либо встречаются более-менее регулярно, а все остальное время действуют автономно, но имеют общие цели и задачи.
О том, почему именно в Тарту получилось сделать то, что не получалось сделать в других местах
Здесь, как всегда, действовало несколько факторов. Один из них заключался в том, что деятельность русских ученых в Эстонии меньше контролировалась, чем в России. Сознательно или неосознанно русские, вне зависимости от своих личных качеств и воззрений, оказывались проводниками русской культуры на аннексированных территориях. В какой степени эта культура была ортодоксально советской, зависело от конкретных людей, а со стороны эстонских властей цензура была прежде всего направлена на своих, а не на пришлых и присланных.
Сами тартуские профессоры — Лотман, Павел Семенович Рейфман, Лариса Ильинична Вольперт — говорили о том, что очень поздно осознали, почему им разрешили переехать в Эстонию. А отправились они туда потому, что не получили работу в Ленинграде из-за своего этнического происхождения. Лотман окончил Ленинградский университет в разгар антисемитской кампании и нигде не мог найти работу. Но в 1950 году он получил работу в Эстонии, потому что, с точки зрения советской власти, для русификации аннексированных территорий годились даже те, кого не допускали ни к какой деятельности в Москве и Ленинграде.
Второй фактор — это очень хороший ректор Тартуского университета Федор Дмитриевич Клемент, этнический эстонец, чьи родители переехали в Санкт-Петербург еще до революции. Физик по специальности, он был заинтересован в том, чтобы в университете была хорошая, качественная наука: и эстонская, и русская — русская в той степени, в которой там присутствовали русские кафедры. А Тартуский университет, бывший Юрьевский, бывший Дерптский, был национальным университетом еще с конца 1910-х годов и продолжал оставаться таковым в советское время. Основным языком преподавания в университете был эстонский, и лишь на некоторых факультетах были отделения с преподаванием на русском. И Клементу хотелось устроить что-то хорошее и интересное на этих отделениях.
О тизерах и триггерах
Я поступил в Тарту в 1986 году, когда боевой период Тартуско-московской школы остался позади. При этом Лотман еще не был фигурой, известной широким массам: телевизионные программы, которые сделали его знаменитым, начали выходить в конце 80-х. К моменту приезда в Тарту я уже имел представление об «Анализе поэтического текста», о комментарии к «Евгению Онегину» и о тартуских «Семиотиках» — «Трудах по знаковым системам», где печатались статьи не только Лотмана, но и других авторов московско-тартуского семиотического круга. Исходный драйв был от интеллектуальной привлекательности Лотмана и того, что он вокруг себя создал, тизером служил более западный, более свободный город, а триггером были проблемы с обучением в родных заскорузлых советских вузах. Когда эти проблемы возникали, мы знали, что есть место, куда можно уехать.
В Тарту можно было поступить так же, как и в любой другой вуз Советского Союза. Прием в университет не был ограничен студентами из Эстонии: достаточно было просто подать документы и пройти вступительные экзамены. Ни специальных рекомендаций, ни покровительства членов кафедры не требовалось. Более того, многие из поступавших, чьи родственники были знакомы с членами кафедры или даже работали на ней, насколько я знаю, никогда не пользовались этим механизмом, за что старшие иногда пеняли младшим: что же вы своих кровинушек-то пригнали в общем потоке — вдруг бы они провалились? Ну, провалились бы и провалились, отвечали закаленные младшие товарищи. Так что это было честное поступление.
О том, кто и почему поступал в Тартуский университет
Многие приезжали в Тарту, либо имея отрицательный опыт поступления (точнее, непоступления) в своих городах, либо поучившись у себя на родине, а через курс, иногда через два бросив свой университет. Всем было понятно, что этих студентов не устраивало что-то в родных университетах, а родные университеты, оказавшиеся неродными, не устраивало что-то в студентах. Людей не принимали или исключали потому, что они евреи, или потому, что у них дядя — известный диссидент, или просто потому, что поведение у них какое-то неконформистское. Их проваливали на экзамене — иногда при поступлении, иногда на первой или второй сессии. Я отучился год в Новосибирском университете, а когда мне дали понять, что все равно выгонят, то я по собственному якобы желанию забрал документы, год проработал в Новосибирской областной библиотеке библиографом — эта работа мне потом очень пригодилась в жизни — и поступил в Тартуский университет.
О сдвигавшихся границах
В 1986 году перестройка уже вовсю началась, и вскоре комсомол стал отмирать. Я помню, что в Эстонии на первом курсе никаких комсомольских собраний уже не проводили, и это было необычно по сравнению с российскими университетами. А в следующем году, на втором курсе, комсомол как бы вообще перестал существовать. 1988–1989-й — годы мощнейших преобразований, когда все, что было запрещено раньше, стало разрешаться: начали публиковать некогда запрещенных писателей-эмигрантов, поэтов и прозаиков, еще год назад печатавшихся только в самиздате и тамиздате. Дальнейшие события можно описать как прогресс свободы. Когда в 1989 году, включив радио, я услышал о падении коммунистических режимов в странах Варшавского договора, то сначала подумал, что это радиопьеса, потому что такого просто не может быть. Казалось, что это навсегда, и вдруг оно кончилось. Появилось ощущение, что границы начинают раздвигаться, но было еще непонятно, до каких пределов.