Коллекция. Караван историйЗнаменитости
Людмила Гаврилова. "Жить, надо жить"
"Люся, ну зачем ты так?" — шептал Андрей, гладя меня по волосам и лицу. Я чувствовала трепет его пальцев, нежность в голосе... Материал был опубликован в декабре 2014 года.
Театр сатиры был на гастролях в Чехословакии. После очередного спектакля ведущий актер местной драмы, оказывавший мне знаки внимания, пригласил поужинать в ресторанчике при театре. Устроились за столиком, ведем неспешную беседу, и тут в дверях появляется компания чешских актеров во главе с нашими Андрюшей Мироновым и Левой Оганезовым. Для них накрывают большой стол. Поднявшись с бокалом в руке, Андрей принимается что-то рассказывать, но заметив меня, на мгновение замолкает, рассматривая моего ухажера, и иронично вскидывает бровь.
Позже, когда начинает звучать красивая медленная мелодия, Миронов встает и направляется к нам. Возле столика наклоняется так низко, что глаза оказываются вровень с глазами чеха. Выставив вперед лоб — будто сейчас боднет! — он спрашивает:
— Вы не станете возражать, если я приглашу вашу даму и мою любимую женщину на танец?
Мой спутник резко откидывается назад и непонимающе хлопает глазами. Довольный произведенным эффектом, Андрей поворачивается ко мне.
— Позвольте вас пригласить?
Я протягиваю руку, и мы выходим в центр зала. Танцуем, едва касаясь друг друга. Но в этих легких прикосновениях столько нежности, грусти и благодарности... Приблизив губы к моему уху, Андрей шепчет:
— Ты должна знать — то, что было, я не забуду никогда.
— Я тоже.
О наших отношениях знал весь театр, и когда вышла книга Татьяны Егоровой «Андрей Миронов и я», не раз слышала от коллег:
— Твоя книга была бы совершенно другой...
Я отмахивалась:
— Нет-нет, вряд ли когда-нибудь решусь.
И не решилась бы, если бы с каждым годом не росло число исповедей «женщин Миронова», в которых он предстает совсем не тем Андрюшей, которого знала я: очень ранимым и одиноким, окруженным всеобщим обожанием и страдавшим от непонимания. Ни в коем случае не ставлю себе задачу кого-то опровергать: каждая женщина, которая была рядом с Андреем — долгое или совсем короткое время, — хранит свой образ, свое тепло, свои слова, свою нежность. И эта память достойна уважения.
В семидесятые годы прошлого века попасть в труппу Театра сатиры мечтал любой студент театрального вуза. В 1973-м избранниками судьбы стали я и мой однокурсник Саша Диденко. Худруки обычно ленятся ходить на дипломные спектакли, но в тот вечер в зале ВТО, где выпускники училища имени Щукина показывали три водевиля, собрались не только мэтры столичной сцены, но и их зарубежные коллеги. В Москве работал международный театральный форум, у его участников после просмотра очередного спектакля оставалось до банкета полтора часа свободного времени. Организаторы предложили гостям познакомиться с творчеством молодых актеров.
На первые два водевиля зал реагирует вежливыми аплодисментами, а наш — поставленный Владимиром Шлезингером — сопровождается взрывами хохота и овациями. Я играю горячую бразильянку, которая приходит к адвокату с необычной просьбой — станцевать с ней танго. Окна конторы юриста находятся напротив окон дома, где эта дама живет с мужем, который — вот беда! — к ней охладел. Нужно заставить супруга ревновать. Сначала адвокат всячески пытается увильнуть, но не на ту напал! Особый восторг у зрителей вызывает сцена, где бразильянка начинает снимать перчатки из плотной эластичной ткани: наступая на хозяина конторы под звуки страстного танго, она по очереди оттягивает зубами перчатку с каждого пальца, а потом отпускает. Раздается звук, похожий на выстрел, — бедный юрист вздрагивает и хватается за сердце. Тут появляется жена адвоката, следом за ней — муж бразильянки, которого играет Саша Диденко....
На поклонах наши мэтры хлопали с энтузиазмом, а зарубежные вообще неистовствовали: свистели, топали ногами, аплодировали, подняв руки над головой. За кулисами ко мне и Диденко подошла дама, отвечавшая в училище за показы выпускников в театрах:
— Плучек хочет взять вас обоих к себе. Через неделю показываете свой водевиль худсовету Сатиры.
— Это правда?! — выдохнула я.
— Правда-правда. Еще Валентин Николаевич сказал: «Она будет играть у меня Сюзанну в очередь с Корниенко, а он заставит поволноваться Миронова».
На наш показ в Театре сатиры пришли не только члены худсовета, но и, кажется, вся труппа. Реакция была более сдержанной, чем в зале ВТО (да и с чего бы «сатирикам» отвешивать новобранцам комплименты), но нас с Диденко взяли. Сашу вскоре ввели на вторые роли в несколько спектаклей, а мне дали главную — в детской постановке «Пеппи Длинныйчулок». До моего прихода эту сорвиголову блестяще играла Наташа Защипина, но в дни школьных каникул, в выходные ей приходилось давать два спектакля днем, а вечером выходить на сцену во «взрослой» постановке — режим, что и говорить, просто каторжный.
Сейчас, может не совсем в тему, вспомнился легендарный персонаж театральной Москвы семидесятых — восьмидесятых годов — уборщица Детского театра тетя Маня. Ее изречения передавались из уст в уста. Приведу одно, выданное в дни школьных каникул. Провожая недовольными взглядами перешагивающих через швабру актеров, тетя Маня ворчала: «У-у, артизды! Загримуются с утра и ходють как говны!»
Наташа искренне обрадовалась, что теперь будет играть Пеппи со мной в очередь, помогала ввестись в спектакль. И вот премьера. В зале — Плучек с женой Зинаидой, Пельтцер, Папанов, Васильева, Ширвиндт, Миронов, Мишулин, с которым мы сразу прониклись взаимной симпатией. Спартачок был единственным, кто забежал ко мне в гримерку перед спектаклем: «Люсенька, не волнуйся! Ты прекрасно справишься!»
Отыграла премьеру на одном дыхании. Направляюсь к служебному входу, навстречу бросается вахтерша: «Люсечка, что тут сейчас было! Плучеки выходят из лифта, Зинаида Павловна аж захлебывается от восторга:
— Какую замечательную девочку мы взяли! Просто чудо!
А я ей говорю:
— У меня тут мама Люси сидит — ждет дочку.
Так Плучек подошел к твоей маме, поцеловал ей руку и сказал:
— Большое вам спасибо за дочь!»
Оказалось, мама прорыдала весь спектакль. Зал хохотал, а она плакала. От гордости за меня и от того, что чувствовала себя передо мной виноватой. Не верила ведь, что поступлю в театральное: «Да таких люсь там — по тысяче на место! Артистка погорелого театра!»
Вступительные экзамены на актерские факультеты совпадали с выпускными в школе. Из Калуги, где жила наша семья, до Москвы электричка шла больше трех часов. По пути туда я повторяла басни и стихи, которые должна была читать перед приемной комиссией, возвращаясь домой, готовилась к очередному экзамену в школе. Если не успевала на последнюю электричку, ночевала на вокзале, а маме врала, что осталась у новой подружки. Утром умывалась, чистила одежду в привокзальном туалете, садилась на первый поезд до Калуги и прямо с перрона — в школу.
В том, что стала студенткой Щукинского, тоже вижу промысел судьбы. Ведь могла поступить и в Школу-студию МХАТ, и в ГИТИС. С этими вузами у меня связаны забавные истории. В первый я отправилась не абы как, а с рекомендацией, написанной коллегой по драмкружку. Он хвалил мои способности и просил знакомую — уже студентку Школы-студии — прослушать меня и поправить где надо. Адресата я нашла в общежитии. В комнате стояли четыре железные кровати. На одной из них, не подавая признаков жизни, лежало необычайно длинное тело, заканчивающееся большими ступнями. Моя репетитор вместе с еще одной студенткой уселись на кровать у окна:
— Давай.
Набрав в грудь воздуха, выдала во весь голос:
— «Что смолкнул веселия глас? / Раздайтесь, вакхальны припевы!»
— Тсс! — зацыкали девушки. — С ума сошла? Ицыкович разбудишь, — кивок в сторону тела, которое не отреагировало на мою декламацию даже легким шевелением. — У нее последние дни страшный мандраж был, а сегодня уже точно сказали, что берут в Театр сатиры. Вот и отсыпается.
Забегая вперед, скажу, что с Таней мы крепко подружились. Когда я пришла в Сатиру, она отработала уже четыре года. Плучек брал Ицыкович с прицелом на графиню в «Безумном дне, или Женитьбе Фигаро», но потом, видимо, передумал и отдал роль Вере Васильевой. Но Таня сыграла в театре много других ролей, которые до сих пор помнят зрители. Одна ее Люська в «Беге» чего стоила. Ицыкович-Васильева, безусловно, одна из самых блистательных актрис театра и кино, ей подвластны любые жанры. Но Таня еще и удивительный человек: глубокий, мудрый, добрый, очень верный и снисходительный в дружбе. Именно она была наперсницей, и моей, и Андрюшиной, в период наших с ним близких отношений. Но рассказ об этом впереди, а пока вернусь в общежитие Школы-студии МХАТ.
— Вообще-то читаешь ты неплохо, — похвалила студентка. — Но понимаешь, так читают все. Попробуй прочесть задумчиво, с грустью.
Я попробовала, и девушки новый вариант одобрили. Через пару часов, стоя перед приемной комиссией, начала скорбно декламировать «Вакхическую песнь» Пушкина. На третьей строчке была остановлена экзаменатором:
— Скажите, пожалуйста, вы знаете, кто такой Вакх?
Ну откуда мне в своей Калуге было это знать?! Детская отмазка сама слетела с языка:
— Я все время помнила, а сейчас вдруг забыла.
— Вакх, деточка, это бог вина и веселья.
— Поняла! Можно сначала?
Получив добро, прочла так, как до репетиции в общаге.
— Ну вот, другое дело, — похвалила экзаменатор. — На редкость быстро схватываешь.
Вышла из аудитории, ругая про себя студенток: «Вот сволочи! Из-за вас чуть не провалилась!»
Успешно преодолев три тура, я дошла до экзаменов, но вдруг был объявлен дополнительный тур, который оставил меня за бортом. Потом сведущие люди просветили: просто на мое место в Школе-студии пришлось взять кого-то с «мохнатой лапой».
С ГИТИСом решилось гораздо быстрее. Перед вторым туром я и Стасик Садальский, с которым мы успели подружиться, оказались в разных десятках. Наша пошла первой. Я начала читать комиссии басню «Свинья в габардине», с которой в других вузах имела безусловный успех, но здесь меня тут же остановил мужчина, сидевший в центре стола. Выдававшаяся вперед нижняя челюсть делала его лицо суровым, даже мрачным.
— Достаточно. Что у вас есть еще? Стихи? Читайте.
И через полминуты — опять:
— Достаточно.
То же самое с прозой. Внутри меня уже все бушует: «Посмотрите-ка, ничего ему не нравится! Не с той ноги, что ли, встал?!» Вдруг слышу:
— Подойдите сюда. Так. А теперь улыбнитесь как можно шире.
— Зачем?
— Хочу посмотреть ваш прикус.
И тут меня прорывает:
— Я вам не конь на рынке, чтобы зубы показывать!
Конечно, мне указали на дверь. В гневе вылетаю из аудитории — Стасик тут как тут: «Ну сто там? Давай рассказывай! — Послушав, Садальский хватается за голову: — Какая зе ты дура! Это зе мастер был, который курс набирает, и фамилия у него Конский! Хоть бы другое сравнение подобрала, а то — «конь на рынке»!»
Вот так и получилось, что Стасик с его отнюдь не безупречным прикусом и легкой шепелявостью стал студентом ГИТИСа, а я нет. О чем нисколько не жалею.
В конце выпускного курса меня пригласили сниматься в кино. «Северная рапсодия» — веселый музыкальный фильм с песнями, танцами и счастливым концом. Однако мне во время съемок частенько бывало не до смеха. В фильме есть сцена, где я оказываюсь на льдине с медведем. Все происходит якобы на Крайнем Севере, но снимали в Ялте. Покрасили белой краской большой валун, лежащий в море недалеко от берега — будто это ледяная глыба, и отвезли меня туда на лодке на пару с медведем. На звере, само собой, никакого намордника, а вместо поводка — незаметная прочная леска, которую мне намотали на руку.
Только дрессировщик сел в лодку, чтобы отчалить, мишка рванул к нему, потащив меня за собой. Еще пара метров, и я в полном северном обмундировании свалилась бы в воду и пошла ко дну. К счастью, утомленный жарой косолапый перестал рваться и прилег. Можно снимать, но почему-то не видно вертолета, на борту которого находится отважный летчик Ладейкин в исполнении Лени Куравлева. Он должен спасти мою героиню.
Машина нависает над «льдиной» только через час. Из вертолета бросают веревочную лестницу, и Леня, который панически боится высоты, начинает спускаться. На середине лестницы тяжелый сапог, отороченный собачьим мехом, запутывается в веревке, и я отчетливо вижу дикий страх на лице Куравлева. Однако надо вести диалог — они в картине, надо сказать, были еще те! — и я, светясь лучезарной улыбкой, выдаю:
— Иван-царевич?
— Иван Петрович, — бурчит Леня.
Дальше должны следовать его реплика «Как вы сюда попали?» и мой ответ «Гналась за Жар-птицей!» Но Куравлев, пыхтя, продолжает сражаться с сапогом и молчит. Прихожу ему на помощь:
— А как я сюда попала?
На что Леня выдает матерную фразу, которая в переводе на литературный звучит как «А кто тебя знает?»
Будто компенсируя мои страдания, судьба в этой киноэкспедиции преподнесла мне подарок — встречу с Шавкатом Газиевым. Театр киноактера, в котором играл Шавкат, был в Ялте на гастролях, мы жили в одной гостинице и как-то столкнулись в коридоре. Это была любовь с первого взгляда. Вскоре он стал моим мужем.
На фоне безмерного счастья померкло даже ЧП с волосами. После очередного съемочного дня гримерша Панна спросила: «Когда мы из тебя последний раз блондинку делали? Две недели назад? Корни уже отросли — надо подкрасить». Щедро намазав пергидролем все волосы — не только корни! — она натянула мне на голову полиэтиленовый мешок. Уже через пять минут кожа начинает гореть, но я терплю.
Панна спохватывается через полчаса: «А чего это ты такая красная? Ой, и мешок горячий! Прямо пар идет. Беги к раковине!» Опускаю голову под холодную струю — сразу становится легче. Только смотрю: вода не уходит. В раковине — гора какой-то пакли. Батюшки-светы, так это ж мои волосы! Глянула в зеркало, а там пацан с ежиком в сантиметр. Так коротко меня даже в садике не стригли. У гримерши истерика: «Что делать? Завтра на съемочную площадку, а косы приплести не к чему!» Пришлось Панне трудиться всю ночь, сооружая накладку.
С кино мы как-то выкрутились, но мне через пару недель на сбор труппы в Театр сатиры! Пришлось покупать у спекулянтов парик — синтетический, с жуткими локонами. Прекрасно помню, что читала во взглядах коллег: «Боже, какая пошлость! И девицу с таким чудовищным вкусом взяли в наш театр?!» Правда потом, когда рассказала, что стала жертвой кинематографа, сочувствовали.
В конце первого сезона молодые артисты показываются худсовету в роли, которую хотели бы сыграть. Я весь год грезила Сюзанной. Выбрала две сцены — с графом и Фигаро, которые перед показом должна была пройти с Ширвиндтом и Мироновым. Отказаться они не имели права, но и желанием, мягко говоря, не горели. Шура, с которым мы были знакомы еще по Щукинскому, где он преподавал, в конце концов нашел время, а Андрей всячески отлынивал. Но правило есть правило, и вот он стоит передо мной со скучающе-страдальческой миной: