Книжная полка Данилы Козловского
Скоро Arzamas и Центр «Слово» на ВДНХ откроют библиотеку. Чтобы заполнить книжные полки, мы попросили музыкантов, ученых, поэтов и других читающих людей посоветовать свои любимые тексты. В новом выпуске рубрики — актер Данила Козловский
Начиная разговор о книгах, я сразу вспоминаю отца, который с какой-то маниакальной страстью хочет отдать мне свою библиотеку. А там, знаете, как в советское время: все тома Некрасова, все тома Джека Лондона, все двести томов «Библиотеки всемирной литературы», коричневый «Владимир Ильич Ленин» в полном объеме… Никогда не забуду стеллажи у нас дома с такими раздвижными стеклами, на каждом — шершавая выемка для пальца. Помню, как меня в детстве поразила стоящая на одном из этих стеллажей книга «Идиот». Почему на обложке вдруг плохое, ругательное слово? Я, естественно, страшно хотел ее прочитать: наверняка там что-то запретное, а значит — интересное.
К сожалению, артисты (это не моя мысль, но я с ней глубоко согласен), наверное, самые нечитающие люди. Я имею в виду молодых. Мало читают, мало смотрят, мало ходят в музеи. То есть, являясь носителями культуры, сами они, к сожалению, не являются ее потребителями. И я, наверное, не исключение.
Конечно, театральное и кинематографическое образование требует определенной начитанности, но когда у вас в девять утра — танец, в одиннадцать — акробатика, потом — вокал, потом — актерское мастерство, потом — творческие задания, а при этом вам еще нужно прочитать 35–40 книг в течение месяца, мало что остается в голове. Скажем, вы проходите пласт американской литературы: Уильяма Фолкнера, Эрнеста Хемингуэя, Юджина О’Нила, Артура Миллера, — а при этом слушаете Баха, учите английский и должны сделать пять отрывков по Василию Гроссману. И вы начинаете судорожно все в себя запихивать, не имея элементарной возможности сфокусироваться и как-то этому по-настоящему отдаться.
Никогда не забуду, как педагог в театральной академии заставила меня прочитать пьесу Артура Миллера «Смерть коммивояжера». Я пришел в Библиотеку Маяковского на Фонтанке, взял этого проклятого Миллера, сел в читальном зале, и меня это невероятно захватило. Я подумал: «Вау, какая крутая пьеса, и как это вообще круто — читать».
Но в обстоятельствах обучения театральной профессии читать постоянно просто физически невозможно. А дальше начинается жизнь, постановки, спектакли. Если все в порядке, если ты постоянно в профессии, если ты востребован, значит, еще и съемки, перелеты, ночные смены, озвучания… В общем, артисты читают мало. Точка.
Книги в моем доме возникают хаотично. Бывают позывы, когда я захожу в магазин «Москва» на Тверской, покупаю полтора десятка книг, и они лежат в ожидании, когда у меня на них найдется время. В общем, читать — это роскошь, находить для этого время — роскошь, поэтому нужно инвестировать это время в книгу, которая не просто доставит удовольствие, а сделает с тобой что-то важное.
Марк Твен. «Приключения Тома Сойера»
Я очень рано начал читать и довольно быстро дошел до «Тома Сойера». Миссисипи, улица в этой countryside1, запах яблок — все это произвело на меня какое-то невероятное впечатление. Я абсолютно погрузился в их пацанские дела, для меня это была поразительная книга о дружбе. Том Сойер, красящий забор, крыса на веревочке, эти их купания в реке… Сейчас я бы многое отдал за такое абсолютно чистое восприятие.
1Деревня, сельская местность (англ.).
А Бекки, в которую все были влюблены — и я тоже! То, как она описана: ее платья, ее волосы — воображение моментально рисует тебе эту девочку. Думаю, «Том Сойер» — сильнейший источник эмоционального потрясения. Для меня, во всяком случае, это было прямо какой-то инъекцией эмоций. Книга, которая учит свободе, учит какой-то невероятной открытости — этому тоже надо учиться, ведь ощущение открытости, непосредственности с возрастом постепенно захлебывается. Вот тебе двенадцать, потом — пятнадцать, потом — семнадцать, а в двадцать — хлоп, и ты уже забыл, что такое непосредственное восприятие каких-то чувств, событий, да и самой жизни.
Николай Носов. «Незнайка на Луне»
Дальше я бы поставил на полку книгу Носова «Незнайка на Луне». Это не совсем детская книга — в ней, как в «Маленьком принце», много одиночества, пронзительности, даже какой-то боли. Но при этом «Незнайка на Луне» — очень веселая книга. Я никогда не испытывал какой-то тяги к капитализму, но ужасно радовался, когда Пончик начал делать бизнес на соли. Помните, он пришел в ресторан и попросил соли, но жители Луны никогда ее не употребляли? Тогда Пончик набрал соль на морском берегу, стал продавать ее в ресторане, потом открыл солевое предприятие и разбогател. Я ужасно за него радовался — вау, как человек зарабатывает! Слова «бизнес» я тогда не знал, но понимал, что этот герой как-то реализовывается, самоутверждается.
А когда жители Луны сами сообразили, где и как добывать соль, весь бизнес Пончика развалился к чертовой матери. Я помню, как ужасно переживал за человека, который теряет все, что заработал своими силами и мозгами. То есть как ребенок ты проживаешь какой-то очень взрослый опыт. Для меня это был первый учебник экономики, который объяснял: можно сделать вот так, вот так и вот так — тогда получишь вот это и вот то.
Еще там был остров Дураков — место с бесплатными аттракционами, где люди постепенно превращались в баранов. Это же просто абсолютная антиутопия, Оруэлл какой-то! Как любой ребенок, я мечтал о развлечениях, которые были на этом острове, но когда те, кто ими пользовался, стали превращаться в животных, я серьезно призадумался.
«Незнайка на Луне» — это такая библия про то, как проживать свое детство. Постоянные изобретения, путешествия, самолеты — какие-то удивительные возможности. Это существование без цензуры — не политической, не цензуры власти, а просто цензуры жизни. Носов ведь советский автор, но в «Незнайке» отчетливо видна попытка создания совсем другого, несоветского мира, мечты о том, как жить совсем в других обстоятельствах, которые в советской реальности были совершенно невозможны.
Александр Пушкин. «Евгений Онегин»
Для меня это первое столкновение с текстом в профессиональном пространстве. Школьное прочтение я не помню совершенно. Да и вообще, то, что мы читали в школе, часто вызывало как раз отторжение, нежелание возвращаться к этой книге. И счастье, если судьба давала ее в руки снова, чтобы получить настоящее впечатление, когда ты сам, не из-под палки начинаешь понимать, как это написано, сколько в этом всего!
За открытие «Евгения Онегина» я бесконечно благодарен моему учителю Валерию Николаевичу Галендееву, нашему феноменальному педагогу по сценической речи. Мы никогда не занимались речью технически, просто чтобы отрабатывать какие-то звуки — [а], [о], [у], [в] — или бесконечно повторять скороговорки. Такие штуки занимали не больше 10–15 минут часового занятия, а дальше Галендеев учил нас работать с текстом. Берем «Евгения Онегина» и начинаем его осваивать как актеры. Естественно, параллельно мы тренировали речевой аппарат и все, что с ним связано, но это было глубоко вторично. Главной была наука, как донести текст, как его освоить, да просто понять, о чем он. То есть это была смесь актерского мастерства и занятий литературой — очень мощных, значимых, которые мне очень много дали.
«Евгений Онегин» во многом сформировал мое отношение не только к Пушкину, но и к стихам в целом, отношение артиста, который на сцене пробует иметь дело с поэзией. Я играл Пушкина на актерском экзамене. Нас, Онегиных, было несколько, студенты чередовались. На экзамене был Лев Додин2 — естественно, мы страшно волновались, зажимались. Мне досталось строф десять из главы про дуэль. Казалось, все прошло хорошо. А потом встал Додин и сказал, что все хорошо, но на самом деле — не так хорошо. Это был первый серьезный удар по моему самолюбию — как же так, у меня же все всегда получалось!
2Лев Абрамович Додин (р. 1944) — театральный режиссер, художественный руководитель Малого драматического театра в Санкт-Петербурге.
Со временем, с опытом, с собственным пониманием каких-то вещей я возвращаюсь к «Онегину» и понимаю, что Галендеев и Додин всячески сбивали этот первый, банальный пласт восприятия, присущего, наверное, каждому, кто впервые берет в руки эту книгу. Обманчивая пушкинская легкость, ритм, который сам тебя ведет и немножко журчит, такая пастораль везде… А на самом деле все, конечно, гораздо сложнее, больнее, страшнее. Когда двадцатипятилетний человек убивает друга, молодого влюбленного поэта, это ведь совсем не так легко, прозрачно и романтично. А женщина, которая «другому отдана и будет век ему верна», притом что она этого другого не любит? Это не просто бытовая драма, это трагедия.
Мне редко случается любить текст как какой-то особый объект. Но к «Онегину» у меня очень личное отношение. Я сейчас пишу сценарий большого, сложного исторического проекта на основе русской литературы. Пока не могу разобраться — либо я с ума сошел, либо получится что-то интересное. И среди прочего в основе «Евгений Онегин», которого я включил именно как свою первую любовь.