Павел Кузнецов. Бегство на восток
В конце 1910 года художник вдруг исчез из Москвы. Искусствовед Эфрос писал: «Прошла весть, несколько странная, что уехал к киргизам в степи. Почему в степи? Почему к киргизам?»
Павлу не было и тридцати, когда его работы вошли в экспозицию русского искусства, устроенную осенью 1906 года Сергеем Дягилевым в Париже. В рамках Осеннего салона выставили старинные иконы, скульптуру и мирискусников: Бакста, Бенуа, Врубеля, Серова, Рериха, Кузнецова. Особым вниманием пользовались картины Павла — «Утро», «Любовь матери» и «Голубой фонтан». Успех повлек за собой неожиданное избрание молодого художника членом Осеннего салона (немногие русские удостаивались такой чести). Это было тем более лестно, что годом раньше на салоне выставлялся Анри Матисс, которого Кузнецов очень ценил.
Присев на террасе уличного кафе, Павел заказал завтрак с обязательным камамбером и яблочным пирогом и попросил листок бумаги, благо ее давали бесплатно. Он стал писать родителям в Саратов, как ошеломил его Париж, — хотелось остаться, бродить без устали по улицам и бульварам, впитывать краски и запахи города, посещать студии и рисовальные классы, но друзья по Училищу живописи, ваяния и зодчества затевали новую выставку и настойчиво звали в Москву...
Вскоре Павел вернулся в Россию и сразу включился в активную подготовку выставки «Голубая роза». Субсидировал ее Николай Рябушинский — известный меценат и издатель художественного журнала «Золотое руно». Открытие состоялось восемнадцатого марта 1907 года на втором этаже Торгового дома однофамильца Павла фарфорозаводчика Матвея Кузнецова.
Посетителям вручали каталог с голубой розой на обложке — символом недостижимого идеала. В небольших изысканно убранных залах живописные работы разместили на фоне серебристо-серых стен и голубых драпировок. Подобранные в той же гамме полотна словно растворялись в сказочном дымчатом пространстве. Казимир Малевич заметил, что даже в воздухе чувствовался «голубой запах». На самом деле дурманящий аромат исходил от гиацинтов и нарциссов — вазы с весенними цветами стояли повсюду. Звучала музыка Скрябина, Белый и Брюсов читали стихи.
«Художники сидят под своими картинами с обширными астрами в петлицах рядом с причудливыми созданиями женского пола, которых на иных полотнах можно узнать... Их коноводом и главарем был Павел Кузнецов — задавал тон, был законодателем мод и вкусов. В плеяде изумительных он был самым изумительным», — писал Абрам Эфрос.
Нищие, некоторые крайне нелепо одетые — Андрей Белый вспоминал, что Павел Кузнецов был в чем-то «желтом, клетчатом, талия... с перехватом», — они ревниво наблюдали за реакцией зрителей. Порой, заслышав нелестный отзыв, не выдерживали и ввязывались в горячие дискуссии, стремясь объяснить всем и каждому то «невысказанное» и «невыразимое», что скрыто от поверхностного взгляда в их символических картинах. Между молодыми ершистыми гениями слонялся и меценат — рослый белокурый красавец Николай Рябушинский. В залах висело несколько картин этого «художника-любителя», и как не без иронии заметил кто-то из гостей, даже «не слишком плохих».
О модернистах заговорили, публика валом валила на Мясницкую. Мнения были самые разные. «Голубая роза» — красивая выставка-часовня. Для очень немногих... И картины как молитвы», — писал влиятельный критик Сергей Маковский. Другие возмущались: «Достаточно быть Рябушинским, чтобы мановением волшебного жезла детски неумелая мазня превращалась в шедевры».
Между тем «Утро» Кузнецова приобрела Третьяковская галерея и он, по словам Абрама Эфроса, «был введен в сонм признанных мастеров», первый из этого круга молодых художников.
Несколько его картин купил и Рябушинский. За гонораром Павел отправился на виллу Николая «Черный Лебедь». Вернувшись, сердито заметил младшему брату Виктору: «Отдал сукин сын, да не все, с него трудно получать. На банкеты и пикники деньги швыряет охапками, в «Эрмитаже» оставил за собой столик, на котором каждое утро появляются свежие орхидеи, а на лишнюю сотню для друга-художника скупится».
Фортуна, как известно, весьма капризна. Через пару лет живописный мир видений и грез публике приелся, теперь он казался не утонченно-заманчивым, а жеманно-манерным. Это был, как метко заметил Рябушинский, «признак временности и неживучести голубых роз». Маковский, некогда восторженно приветствовавший открытие выставки, теперь утверждал, что «Голубая роза» переродилась в купеческий декаданс. А Кузнецову вынес мрачный вердикт: «Вот художник, по-видимому, безвозвратно погибший!»
И Павел решил вернуться на Волгу, в родной Саратов. Бродил по знакомым улочкам, с наслаждением вдыхая памятный с детства острый запах: в этом купеческом городе жили мукомолы, маслобои, текстильные «короли сарпинки», но главное — рыбники. Торговля свежими осетрами, белугой, севрюгой, стерлядью процветала. По берегам тянулись бесчисленные амбары и ледники для хранения улова, приспособления для разделки, копчения и сушки. Мальчишкой он с братьями прибегал смотреть, как заготавливали икру. Зернистую солили в огромных чанах, паюсную прессовали в рогожных кулях на два-три пуда каждый, мешочную запаковывали в салфеточные мешки. Здесь же производили и рыбные деликатесы: «белужьи пруты», «сомовьи плески» и вязигу — спинную струну осетровых. Ах, как любил Павел расстегаи с вязигой, которые по праздникам пекла мать Евдокия Илларионовна!