Нико Пиросмани. Жил-был художник один
Бездомный гений превратил в персональную галерею почти весь город. На вопрос, можно ли увидеть удивительного живописца, духанщики обычно отвечали: "Кацо, где ты был раньше? Вот только что ушел! Зайди завтра, может, появится". Наутро история повторялась.
Легкий ветерок уже разогнал дневную духоту, когда на пыльной привокзальной площади появились два студента петербургской Академии художеств — высокий, стройный, черноволосый Кирилл Зданевич и застенчивый, с тихим голосом Михаил Ле-Дантю. Летом 1912 года они прибыли в Тифлис на каникулы — у Зданевича здесь жили родители. Начинающие художники искали новые формы в живописи и входили в скандальную группу Михаила Ларионова «Ослиный хвост».
Загоревшиеся в городе фонари освещали множество вывесок, призывавших отведать грузинские яства в местных харчевнях. Из раскрытых дверей заведения «Варяг» доносился умопомрачительный аромат специй. Друзья решили зайти.
В просторном зале посетителей было немного. Духанщик за прилавком щелкал счетами. Зурначи извлекали из своих длинных деревянных дудок долгие протяжные звуки, загулявший гость пытался танцевать под них лезгинку.
Молодые люди заняли столик у окна, сделали заказ и только тут заметили, что все стены кабачка увешаны картинами — странными, но завораживающими. Столичные гости поспешили их разглядеть: «Отшельник Георгий», «Царица Тамар», «Шота Руставели», «Ираклий II», «Трактирщик с приятелями в виноградной беседке», «Грузин с рогом для вина», «Пастух в бурке»... С этих работ, написанных не на холсте, а на материале, напоминающем толстую клеенку, смотрела подлинная Грузия, древняя и современная. Изумленные и растерянные, приятели переходили от одной картины к другой, не в силах сдержать восторгов: «Кто этот художник? Где его можно найти?» Подобной живописи они никогда не видели. Кисть выдавала непрофессионала, но самобытность дарования покоряла.
— Какое чувство цвета и композиции! Да это же современный Джотто! — воскликнул Ле-Дантю. Об итальянском художнике XIII века Джотто ди Бондоне ходила легенда, что он был пастухом и писал свои рисунки углем на стенах пещер.
— Вам понравились работы нашего Никалы? — обрадовался хозяин. Он охотно рассказал и о «картинках», и о самом живописце. Оказалось, что автор удивительных полотен — бродячий художник-самоучка, который живет впроголодь и за бесценок, а то и просто за ужин украшает и расписывает духаны, придумывает вывески. — На стеклах тоже его работа, — указал трактирщик на окна. — И вареная курица на тарелках, и шашлык на шампуре, и бутылки с вином.
Тем же вечером потрясенный Михаил написал матушке в Петербург: «Мы отыскали тут с Зданевичем одного местного живописца-самоучку, собственно, видели его живопись, а его самого просили доставить к нам, как только появится. Человек прямо гениальный. Если удастся познакомиться, непременно пригласим его на нашу выставку на следующий год». И попросил выслать денег — молодые люди решили выкупить несколько картин Пиросмана, так назвал художника духанщик.
Вскоре в Тифлис приехал и младший брат Зданевича Илья, восемнадцатилетний студент юридического факультета. Появление энергичного и деятельного юноши пришлось как нельзя кстати. Решили исследовать город на предмет других картин, а также непременно отыскать самого художника: «Ведь этот человек живет где-то рядом с нами, ходит по тем же улицам, обедает в тех же местах».
Несколько дней ушло на блуждание по базарам и закоулкам. Друзья обходили духан за духаном — таких кабачков, где мужчины собирались, чтобы обсудить последние новости, в Тифлисе насчитывалось около двухсот. А еще столько же винных погребов и трактиров. И каждое заведение в Верийском квартале, в Дидубе, в Ортачалах потрясало новыми открытиями — бездомный гений превратил в персональную галерею почти весь город.
На вопрос Кирилла, можно ли увидеть удивительного живописца, духанщики обычно отвечали: «Кацо, где ты был раньше? Вот только что ушел! Зайди завтра, может, появится». Они заходили наутро — и история повторялась.
Наконец кто-то из посетителей обронил, что сегодня Никала, кажется, собирался писать какую-то вывеску на Молоканской улице. Друзья помчались туда и действительно увидели высокого худого человека в рваном черном пиджаке и мягкой фетровой шляпе, который, стоя на тротуаре возле небольшой лавки, выводил на беленой стене надпись «Молочная».
Молодые люди подошли, поздоровались. Пиросмани с достоинством поклонился, но работу не прервал. Волнуясь и перебивая друг друга, студенты принялись объяснять, что им нужно, но выходило сумбурно и путано. Не обращая на них внимания, живописец продолжал заниматься своим делом. Отчаявшись достучаться до него, Ле-Дантю неожиданно выпалил: «А знаете ли, уважаемый, что вы не просто художник, а великий художник?» Никала замер, подняв руку с кистью, медленно повернулся и с изумлением взглянул на стоящую перед ним компанию. Видимо, услышанное показалось ему невероятным. Кирилла поразили его большие черные глаза и бледное лицо, напоминающее лики святых с грузинских фресок.
Покончив с вывеской, Пиросмани собрал свои краски и неожиданно согласился пообедать вместе со студентами. Направились в ближайший духан, в подвале которого оказалось прохладно и безлюдно. Заказали шашлык и кахетинское. Поначалу разговор не клеился. Петербуржцы горячо излагали Нико свои планы по коллекционированию его картин и пропаганде искусства. Обещали, что опубликуют в столичных газетах статьи о его творчестве и непременно отправят работы на выставки: «Скоро ваше имя станет известно очень многим, и не только в Тифлисе. Ваши картины будут иметь успех и у образованной публики. В Москве как раз готовится крупная выставка «Мишень».
Пиросмани слушал недоверчиво. Ему казалось, что студенты надсмехаются или просто заблуждаются на его счет. Однако постепенно, почувствовав их подлинный интерес и искренность, начал оттаивать.
Петербуржцы попросили «уважаемого Нико» рассказать о себе. Оказалось, что его настоящее имя Николай Асланович Пиросманашвили, но чаще для краткости его называют Пиросманом или Пиросмани. Родился он в бедной крестьянской семье в Кахетии, самом благодатном крае Грузии — царстве бесконечных виноградников, живописных гор и суровых древних монастырей. Его родное село Мирзаани раскинулось на холме прямо над Алазанской долиной. (Впрочем, есть мнение, что он родился в Шулавери.)
Нико было восемь, когда он остался сиротой и семья Калантаровых, в имении которых отец мальчика работал садовником, увезла его в Тифлис. Дом армянских дворян Калантаровых на Бебутовской улице оказался типичным тифлисским жилищем: гостеприимно распахнутым, щедрым и шумным. В нем часто рождались дети, и Пиросмани рос вместе с ними на правах то ли приживала, то ли бедного родственника: участвовал в играх во дворе, учился русской и грузинской грамоте, по воскресеньям ходил с семьей в Сионский собор, по праздникам — в оперу. Тогда же он взял в руки карандаш и уголь. Рисовал везде: на бумаге, на заборах, на стенах домов и даже на скалах Сололакского хребта, у подножия которого располагался дом его благодетелей. Однажды Нико забрался на крышу и стал зарисовывать прямо на жестяной кровле все, что оттуда видел: Метехский храм, крепость Нарикала, гору Давида и Куру.
В возрасте двадцати трех лет Пиросмани угораздило влюбиться в хозяйскую дочь Вирджинию. Он написал ей письмо, но получил отказ, разобиделся и ушел из семьи Калантаровых...
— А у кого вы учились рисованию? — поинтересовался Зданевич.
— У странствующих художников, расписывавших вывески разных лавок.
— Вы пишете на клеенке? Почему не на холсте?
— На ней удобнее: клеенка без труда прикрепляется к подрамнику, легко режется и хорошо скатывается в трубку.
— Говорят, вы снимаете ее прямо со столов духанов и расписываете на глазах изумленной публики?
— Чего только эти духанщики не выдумают, — грустно усмехнулся Нико. — Нет, клеенку я покупаю. И не столовую, а особую техническую, на парусиновой основе — из нее шьют верх для фаэтонов. Эта клеенка плотная, однородная, краска отлично на нее ложится.
Они беседовали еще долго. Пиросмани окончательно поверил, что эти юноши с горящими глазами действительно восхищены его искусством. Из харчевни вышли поздним вечером. «Никогда не забуду нашу встречу и наши разговоры», — сказал он, прощаясь.
Художник направился к Верийскому мосту, дрожащему над Курой, но вскоре понял, что сердце с трудом справляется с волнением: его наконец заметили, картины оценили! Он пытался это осмыслить — и не мог. На противоположном берегу реки жизнь била ключом: смех, разговоры, звуки сазандари сливались с шумом пробок, вылетающих из бутылок. Но сегодня ему не хотелось веселиться. Нико подошел к воде и просидел на берегу несколько часов.