Михаил Козаков. «Как хорошо, что некого винить, как хорошо, что ты никем не связан»*
* Стихи И. Бродского.
«История общения с Михаилом Козаковым — самая интересная в моей жизни. Мы познакомились за полтора года до его ухода. Мы виделись всего несколько раз, но много созванивались, бесконечно обсуждали поэзию, читали друг другу стихи по телефону. Мне казалось, я начинаю понимать его натуру: бесконечный поиск себя и осознание себя через стихи...» — рассказывает главный редактор Анжелика Пахомова.
С Михаилом Михайловичем мы познакомились в Москве на одном из его поэтических вечеров. Несмотря на неважное здоровье, он довольно активно выступал. Цитировал Раневскую: «Симулирую здоровье... А здоровье — как дерьмо коровье!» Мог долго перед спектаклем жаловаться другу по телефону: «Да, Изя... Плохо себя чувствую, нет сил, нет сил... Буквально не могу веки держать... Это мое последнее выступление, последнее, хватит!» И тут же, положив трубку, выходил на сцену и начинал что-то вдохновенно рассказывать: «Вы можете себе представить... Я тут ради денег в фильме решил сняться, с идиотским названием «Любовь-морковь». Согласился сказать только одну фразу в конце фильма. Одну! И получил за это несколько тысяч долларов! Поневоле задумаешься...» Я смотрела на него и думала: и кто тут говорил о последнем выступлении?..
«Во всем мне хочется дойти до самой сути...»
Как-то мы с Козаковым затронули тему его романов, о которых ходили легенды. «Что-то правда, но вот романа с Вертинской у меня не было, — признался Михаил Михайлович. — К великому моему сожалению! И не потому, что я не был в нее влюблен. Просто она меня сама отвергла. Вот и весь «роман».
Вообще, откровенность Козакова меня порой поражала. Он рассказывал о себе все начистоту, докапывался до сути произошедшего, искал ответы. Как в любимом стихотворении Пастернака, которое он бесподобно читал: «Во всем мне хочется дойти / До самой сути / В работе, в поисках пути, / В сердечной смуте»*. Я уже давно поняла, что Михаил Михайлович не столько разговаривал с собеседником, сколько мыслил вслух и рассуждал о своей жизни. Зачем он, например, поведал всем, что в пятидесятые его завербовали в КГБ? Об этом ведь принято молчать, это стыдно... Козаков же рассказал честно — что согласился из страха. Но, слава богу, на коллег доносить не пришлось, ему дали задание соблазнить американскую журналистку, работавшую в Москве. Мол, человек вы видный, красивый, обаятельный, вот вам деньги, действуйте! А Михаил Михайлович оплошал — сам влюбился в эту журналистку и провалил задание. На этом «карьера» агента КГБ закончилась. Не годился Козаков для такой работы...
* Стихи И. Бродского.
Когда я с ним познакомилась, актер был уже пятый раз женат, супруга Надежда была на много лет его моложе. А когда мы с ним стали часто созваниваться, он уже уехал в Израиль, к детям и бывшей супруге, Анне Козаковой-Ямпольской. С Анной я поддерживаю связь. Она осталась в Израиле, не поехала за мужем обратно в Россию, но знаю со слов самого Козакова, что Анна осталась для него самым близким, самым родным человеком. Примерно за год до своего ухода Михаил Михайлович принял решение срочно лететь в Израиль на лечение. По моим ощущениям, он летел главным образом к некогда оставленной семье.
Как-то мы с ним созвонились, я в шутку пожаловалась:
— Представляете, Михаил Михайлович, мой муж говорит, что Пушкин — средний поэт...
Козаков долго молчал, а потом выдал:
— Разводись с этим мужем!
— Вы что, серьезно?
— Абсолютно. (Кстати, совету Козакова я чуть позже последовала.)
Потом я сказала:
— Михаил Михайлович, ко мне тут обратилась ваша молодая супруга, Надежда. Она просит дать ваш телефон в Израиле, говорит, что совсем потеряла контакт с вами...
Козаков явно забеспокоился:
— Ни в коем случае! Я тебя прошу. Нет! Нет! Пожалуйста, не давай ей мой телефон. Я вышел из той квартиры с одним паспортом. И больше ничего не хочу.
Это был наш последний разговор...
Вероятно, в тот период жизни Михаилу Михайловичу хотелось говорить о прошлом. Поэтому во время наших встреч, а позже по телефону из Израиля он много рассказывал о своей жизни. Особенно о своем детстве в писательском доме на канале Грибоедова в Ленинграде. Его отец, тоже Михаил Козаков, в свое время известный писатель, получил там квартиру еще в 30-е годы. Козаков-старший участвовал в самом первом съезде Союза писателей, где членский билет ему вручил Горький. Они потом даже переписывались. Все шло хорошо до тех пор, пока Сталин не поставил на пьесе Козакова «рецензию»: «Пьеса вредная». Михаила Эммануиловича не посадили, но он впал в немилость. Впрочем, как и многие из их соседей по дому, а среди них были Зощенко, Шварц, Эйхенбаум, Каверин, Шишков...
Мама Козакова — из дворянской семьи, по крови они сербы, хотя есть и какая-то греческая часть. У семьи когда-то были свои дома, дача, собственный выезд... Есть семейное предание, что Зою Александровну сватали за сына великого художника Бенуа, но свадьба не состоялась. Пришла революция, многие эмигрировали, Зоя Александровна по собственной воле осталась в СССР. У нее было трое детей, и все от разных отцов, людей в свое время заметных. Один из мужей был директором типографии. Он неожиданно покончил с собой, а Зою Александровну и ее старенькую мать посадили, обвинив в шпионаже, несмотря на то что она на тот момент была уже замужем за Козаковым. Мише тогда было всего три года. Его мать выжила, потому что к ней проявил сочувствие следователь, на ночных допросах он позволял Зое спать. Выпустили ее перед войной. Правда, через восемь лет Зою Александровну ждал повторный арест — и снова полтора года в тюрьме, в одиночке. Все это время, чтобы не сойти с ума, она вышивала платок с помощью иглы, которую соорудила из спички. Этот платок Михаил Михайлович потом как святыню хранил всю жизнь.