Иван Бунин. На перепутье
Отказавшись от мысли о возвращении, получать советский паспорт Бунин также не стал. И все же эмиграция не простила ему ни встреч с советским послом, ни обедов с советским поэтом. Не проходило года, чтобы кто-нибудь не попрекнул Ивана Алексеевича этими "грехами".
Августовским днем 1946 года в Париже, в квартире дома №1 по улице Жака Оффенбаха собралась небольшая компания. Стол был накрыт обильно, но совсем не по-французски: икра в обложенном льдом хрустальном бочоночке, толстая астраханская селедка залом, балтийские кильки, семга, вареная колбаса, сливочное масло, белые калачи и черный хлеб, нарезанные толстыми ломтями. На почетном месте среди всех этих яств возвышался запотевший графинчик водки.
Разговор шел общий, и все же нетрудно было заметить, что центром его были двое мужчин: сухопарый, высокий, абсолютно седой старик и чуть картавящий брюнет лет тридцати с маленькими усиками и копной густых волнистых волос. Пожилой с подчеркнуто старомодной церемонностью именовал собеседника по имени-отчеству — Константином Михайловичем.
Знакомы они были всего несколько недель с того момента, как красавца-брюнета, только что сошедшего с эстрады парижского концертного зала «Плейель», подвели к седому старцу, сидевшему в первых рядах: «Позвольте вам представить — Константин Симонов, поэт, корреспондент «Красной звезды». Прекрасно зная, что сам он в представлении не нуждается, старик тем не менее произнес в ответ звучным и удивительно молодым голосом: «Бунин Иван Алексеевич». И крепко пожал протянутую брюнетом руку.
«Плейель» в тот вечер был забит до отказа. И немудрено — уже больше месяца весь русский Париж, да и вообще вся «русская Франция» на разные лады обсуждали решение советского правительства предоставить право на получение советского гражданства всем бывшим подданным Российской империи. На встрече, устроенной двадцать первого июля по инициативе советской стороны, посол СССР во Франции Александр Богомолов пообещал подробно ответить на все накопившиеся вопросы.
Впрочем, задумывая этот вечер, советская сторона и сама надеялась, пусть не напрямую, но хоть намеком, получить некоторые ответы. Прежде всего кто из эмигрантских звезд планирует воспользоваться этим «жестом доброй воли». Имя Ивана Бунина организаторы надеялись увидеть в списке едва ли не больше всех остальных.
Признанный классиком еще до революции и в 1933-м получивший Нобелевскую премию по литературе, не принявший участия ни в одном из нацистских изданий (не в пример некоторым коллегам по писательскому цеху), гордо голодавший всю войну на нетопленой вилле в Провансе, Иван Бунин слыл чем-то вроде совести русской эмиграции. И славе этой не мешали ни его ставшая притчей во языцех желчность и беспощадность суждений, нередко обрушивавшаяся даже на давних друзей и непререкаемые авторитеты, ни даже пошловатый роман, заведенный на пороге шестидесятилетия с молоденькой поэтессой Галиной Кузнецовой, много жившей «общим домом» с Иваном Алексеевичем и Верой Николаевной.
Увы, надежд на то, что писатель, почти тридцать лет при каждом удобном случае заявлявший о лютой ненависти к Стране Советов и даже Нобелевскую премию демонстративно принимавший как человек без гражданства, все же захочет получить советский паспорт и вернуться, было мало. А давить нельзя. Бунин слыл крепким орешком, совсем непохожим ни на вернувшегося еще в двадцатые бонвивана Алексея Толстого, равнодушного к политике любого рода, ни на обнищавшего, насквозь больного Ивана Куприна, приехавшего умирать на Родину в тридцатые. К Бунину нужен особый подход...
Именно Ивана Алексеевича в мае 1945-го одним из первых пригласил для знакомства советский посол Богомолов, слывший человеком неординарным и большим эстетом. К слову, бунинские рассказы в числе первых книг литераторов-эмигрантов начали в тот год готовить к печати в Москве и именно Бунина в 1946 году газета «Русские новости» попросила высказать мнение об инициативе советского правительства...
Однако ничего кроме обтекаемых фраз вроде той, что «это очень значительное событие в жизни русской эмиграции» и «великодушная мера», добиться от мэтра не удалось. Когда же газета «Советский патриот», также взявшая интервью у Бунина, попыталась оживить его суховатые ответы на ту же тему описанием якобы то скорбного, то взволнованного лица писателя, редактор тут же получил от героя материала решительный протест, который волей-неволей пришлось опубликовать. Как назло всего за две недели до вечера в «Плейеле».
И все же попробовать стоило... Черт возьми, даже внешне никто лучше элегантного седовласого Бунина не смотрелся бы в кресле «патриарха русской литературы», после смерти в феврале 1945 года «красного графа» Алексея Николаевича Толстого все еще остававшемся вакантным!
«Вы поговорите с ним просто, по душам, Константин Михайлович. Может, дрогнет сердце?» — незадолго до вечера попросил Симонова посол. И тот, со школы искренне любивший и бунинскую прозу, и его стихи, кивнул. «Я уважал его, и... мне хотелось, чтобы Бунин вернулся домой», — признавался позже Симонов в воспоминаниях. От продолжения знакомства, состоявшегося в «Плейеле», Иван Алексеевич отказываться не стал...
— Настоящий московский ужин у нас сегодня, — улыбнулась, поднимая рюмку с водкой, жена Бунина, пожилая дама в элегантном, но несколько старомодном, порядком поношенном платье.
— В самом деле московский, Вера Николаевна, — отозвался Симонов. — Только позавчера все, что сейчас на этом столе, еще лежало в витрине «Елисеевского». Я попросил своих домашних немедленно из магазина ехать в аэропорт. И вот, пожалуйста! Да и летчики не подвели — все довезли целехоньким. Впрочем, иначе и быть не могло. Я ведь им сказал, что это для Бунина, — и он перевел взгляд на хозяина дома...
— Да, хороша колбаска большевистская, — улыбнулся тот и лихо, с кряканьем опрокинув рюмку, под общий смех отправил в рот кусок любительской. Выпили и остальные. Разговор потек еще живее...
Не почувствовать намека, скрытого в словах гостя, Бунин, конечно, не мог: «Для Бунина». Надо думать, это должно значить: читают, любят, ждут...
Ему вдруг вспомнился прованский Грасс, где они с женой коротали тяжкие военные годы. И молодые ребята в обтрепанной военной форме, так неожиданно ставшие их гостями.
В Прованс советских пленных пригнали на лесозаготовки. Решив, что не знающие ни одного иностранного слова русские все равно никуда не скроются, немецкие охранники иной раз шли в кабачок пропустить стаканчик, оставляя закончивших работу подопечных болтаться по улицам почти без присмотра. И те, узнав, что на вилле «Жаннет» обитает русский писатель, стали заглядывать в гости.
Кое-кого из ребят периодически гоняли работать на хлебозавод, и, заметив, как жестоко голодают писатель с женой и жившие с ними знакомые, они добывали то немного хлеба, то муки...
После чая, усевшись на полу в гостиной, просили разрешения попеть и вполголоса заводили что-то бодрое про то, как «утро красит нежным светом стены древнего Кремля», и про какого-то японца, который «ползёть у границы родной». Иногда принимались танцевать. Рассказывали о родных местах, о боях, в которых побывали до плена. Добродушно подсмеивались над упрямством, с которым Иван Алексеевич продолжал именовать Сталинград — Царицыном, Ленинград — Петербургом, Калинин — Тверью, а Вера Николаевна называла на французский манер самолеты — авионами, артобстрелы — аллертами. Уходя, гости обнимали и целовали хозяев, называя их «папашей» и «мамашей» и добавляя: «Вы как родные нам».
Последний раз он видел их осенью 1944-го в счастливейшие дни освобождения Франции. Стоя во весь рост в грузовике, чихающем клубами дыма, парни торопились в Марсель, в какой-то советский штаб, но все же завернули на «Жаннет» на четверть часа — попрощаться. И Вера Николаевна, знавшая, что все солдатики как один неверующие, все равно перекрестила на дорогу каждого. Даже молодого татарина, которого Бунин особенно полюбил.
Как знать, может, и в самом деле ждут его где-то там, в этой до боли родной и до ужаса чужой стране, вовсе не пьяные кровью, наглые, озверевшие, описанные им когда-то в «Окаянных днях», а вот эти смешные, трогательные мальчишки, никогда в жизни не открывавшие Евангелие, но так по-христиански делившие с ними горький военный хлеб? Разворачивают по утрам свои газеты, утыканные поверху орденами, читают передовицы об эмигрантах, возвращающихся в страну-победительницу, ищут его имя: «Глядишь, и папаша наш скоро дома будет!..»
И что же? Дождутся?
Вот уже почти год этот вопрос, вертевшийся на языке у Симонова, мучил Ивана Алексеевича. И он, привыкший часто рубить сплеча, не мог дать на него ответа: ни послу Богомолову, ни симпатичному молодому поэту, ни, что хуже, себе самому. Это обескураживало, раздражало и страшно его злило.
Отчетливо вспомнился их с Симоновым первый ужин недели три назад на квартире инженера-химика и писателя Бориса Пантелеймонова. Случилось это вскоре после вечера в «Плейеле» почти в той же самой компании, что собралась за столом и сегодня. Короткие, по-военному отрывистые ответы бледного Симонова на неудобные — да что греха таить — абсолютно лишние вопросы, которыми беспощадно засыпал его язвительно-вежливый Бунин, конечно же, заранее знавший все ответы.
— Где Бабель? Пильняк? Мейерхольд?
Полковник советский армии, прошедший войну, поэт-орденоносец лишь выдавливал из себя лающее:
— Не могу знать.
Летевший в тартарары вечер чудом спасла каким-то уморительным рассказом Надежда Тэффи, всегда умевшая ладить со строптивым, но неравнодушным к женским чарам Иваном Алексеевичем.
Но сегодня язвить Бунину почему-то не хотелось. И думать о безответных вопросах — ни своих, ни чужих — тоже. Хотелось просто есть, пить водку, ощущать такие родные вкусы и запахи: свежего хлеба, тающей во рту любительской колбаски, пряного селедочного рассола, картошки с укропом, которую внесла с кухни жена...
За три недели, прошедшие после знакомства в «Плейеле», он виделся с Симоновым уже несколько раз. Ужинали и в компаниях, и тет-а-тет в ресторане «Лаперуз» на берегу Сены, со знанием дела выбранном гурманом Буниным и оплаченном Симоновым, который, по его словам, был при деньгах — выпустил во Франции две книги.
Приходилось признать: с каждой встречей этот коммунист и атеист все больше нравился Ивану Алексеевичу. То ли ладной фигурой и военной выправкой, заметной даже под гражданским костюмом, то ли искренним радушием и щедростью, с которыми угощал сегодня их маленькую компанию московскими деликатесами, то ли неизменным тактом, с которым удерживал при себе проклятые невысказанные вопросы, лишь время от времени останавливая на Иване Алексеевиче спокойный и будто выжидающий взгляд. Нравилась Бунину и его жена актриса Валентина Серова. Нравились, признаться, и стихи. Особенно те, что первыми прозвучали на встрече с советским послом...