Игорь Пальчицкий. Дотянуться до звезды
Двадцатого ноября Майе Плисецкой исполнилось бы девяносто пять лет. Я хочу поделиться воспоминаниями о такой Майе, какой ее не знала публика, но которую посчастливилось знать мне.
В одиннадцать лет бабушка повела меня в Большой театр на утренний спектакль «Евгений Онегин». Казалось бы, рядовой показ, не обещавший никаких открытий. Но мне повезло, в то утро роли Гремина и Ленского исполняли народные артисты СССР Александр Павлович Огнивцев и Сергей Яковлевич Лемешев. Завершилась увертюра, и на сцену вышли два немолодых человека. Первым был Ленский (Лемешев) с цилиндром в руке. Едва он появился из-за кулис, в зале такое началось! Зрители повскакивали с кресел, начали орать, свистеть, хлопать, даже топать. Дирижер Борис Хайкин невозмутимо положил палочку на пюпитр и скрестил руки на груди. Безумие продолжалось минут десять, хотя мне показалось, что конца этому не будет. Но вдруг зал стих как по команде — все закончилось так же резко, как и началось. Хайкин взмахнул палочкой, вступил оркестр, и человек с цилиндром пропел первую фразу: «Mesdames! Я на себя взял смелость / Привесть приятеля. Рекомендую вам / Онегин, мой сосед». Одна лишь эта фраза, пропетая небесным голосом, перевернула мой мир. Все! Я в этом театре остался на всю жизнь. Голос манил как магнит. И я — одиннадцатилетний мальчик — стал следить за афишами, всеми способами пробиваться на спектакли Лемешева.
У каждого солиста Большого были свои поклонники. Сообщество почитателей какого-то одного артиста в нашей среде называлось «министерством». Несколько лет я был в «министерстве Лемешева» самым молодым поклонником. Среди «лемешистов» встречались и сумасшедшие фанатки, и интеллигентные люди: инженеры, доктора наук, даже судьи и прокуроры! Одна женщина, прокурор в Ленинградской области, когда объявляли спектакль с Лемешевым, бросала все дела и покупала билеты в Москву. На вопрос, как же судебные заседания, отвечала просто: «Какие?! Завтра «Онегин»! Меня два дня нет!» Мать художника Шилова тоже была отчаянной «лемешисткой». Как и Юрий Нагибин. После каждого спектакля писатель, красивый и элегантный, стоял вместе с нами и ждал Сергея Яковлевича, на гастроли за ним ездил. Правда, к Лемешеву с комплиментами не бежал и с нами в разговоры не вступал — наблюдал со стороны.
Я ходил не только на оперу, по возможности посещал и балетные спектакли — расширял кругозор. В 1958 году впервые пришел в филиал Большого на оперу «Фауст», где партию Вакханки в последнем акте танцевала Майя Плисецкая. Сцена называлась «Вальпургиева ночь». Мне было тринадцать. И повторилась история с Лемешевым. Танец Плисецкой меня просто потряс, ее энергетика завораживала. Позже в этой роли я видел и Ольгу Лепешинскую, и Раису Стручкову, но такого впечатления они на меня не производили.
Летом того же 1958-го в Москву приехала балетная труппа Гранд-опера. Гастроли французов закрывались гала-концертом на основной сцене Большого. Я был на том концерте. Но в тот день в филиале театра давали «Фауста», и у меня, как и у всех французов, были билеты на эту оперу, поэтому гастролеры торопились свернуть свой концерт и страшно нервничали — хотели успеть увидеть Плисецкую в нашумевшей роли. . . Сцена утопает в цветах, но артисты не задерживаются на поклонах. Сбросив костюмы и даже не разгримировываясь, они выскакивают на улицу. Неожиданно начинается страшный ливень, но все бегут в филиал: и французы с цветами, и зрители — поклонники Плисецкой. Открываются двери, и вся эта мокрая «орда» вваливается в зал. На сцене Маргарита тоскует в тюрьме, то ли от заточения, то ли от того, что зал полупустой... Мы дружно плюхаемся в кресла, и начинается «Вальпургиева ночь». Когда спектакль закончился и артисты вышли на поклоны, Мишель Рено, солист Грандопера, все охапки цветов, которые ему подарили на гала-концерте, прямо через оркестр бросил к ногам Майи...
Я стал по возможности посещать все спектакли Плисецкой. Познакомился с ее поклонниками. С некоторыми подружился, например с Валерием Головицером. На спектаклях Майи в годы нашей юности он бросал цветы с балкона первого яруса, а я — из первой ложи бельэтажа. Впоследствии Головицер эмигрировал в Америку и стал балетным импресарио — устраивал гастроли Екатерине Максимовой и Владимиру Васильеву, организовывал выступления Плисецкой за рубежом. С Валерой дружим по сей день.
На моей памяти только у трех арти стов в Большом успех был по-настоящему феноменальным. Во-первых, у Лемешева. Такого «цветопада» на поклонах не было ни у кого и никогда. Второй стала Майя Плисецкая, и третьим — Владимир Васильев. Несмотря на все запреты дирекции — «метателей» выводили из зала, штрафовали и даже забирали в милицию — цветы на сцену летели со всех сторон. Почти всегда к концу поклонов Майя Михайловна ходила буквально по ковру из живых тюльпанов, гвоздик, нарциссов. В те годы в Москве цветов было не достать, поэтому поклонники скидывались и заказывали их заранее в цветочном магазине на Сретенке, заведующую которым, конечно, «благодарили». Еще мы познакомились с директором ЗАГСа на улице Грибоедова. Туда поступали «спецпоставки» для букетов невест, и начальница «обирала» новобрачных — от каждого букета откладывала для нас по цветочку.
В ожидании Майи Михайловны у служебного входа я никогда не лез вперед — вел себя скромно. Мальчишкой ведь был, а Плисецкую ждали солидные люди. Но вскоре она меня запомнила, так как видела, что я бросаю цветы, и однажды сама подошла со словами: «Наверное, уже настало время познакомиться?» С этого дня началось наше общение...
Я был юношей без комплексов: мог посмеяться, покаламбурить, потравить анекдоты (Майя ценила людей с чувством юмора), а мог и правду рубануть, и глупость сморозить — зато искренне. Думаю, поэтому ей было интересно со мной. Другие в присутствии Плисецкой порой зажимались, а Майе не нравились зажатые люди. Любила, когда все по-простому. По крайней мере, в те годы... Она не была ни тщеславной, ни лицемерной — как говорится, без короны на голове.
Ну и еще один момент. Я был младше Плисецкой ровно на двадцать лет, а Майя не имела детей. Предполагаю, что это обстоятельство тоже могло вызвать ее симпатию.
Обычно после спектакля в ожидании Майи Михайловны у служебного входа выстраивался коридор из людей, в том числе солидных, взрослых, умных. А Майя выходит и прямиком — ко мне: «Все, что сегодня в спектакле было хорошо, знаю сама. Ты говори, что было плохо!» Вот такие отношения.
Приведу еще один пример. Майя никогда в «утренниках» не участвовала, а тут согласилась станцевать «Спящую красавицу» в дневном спектакле. В сцене совершеннолетия Авроры есть знаменитое адажио с четырьмя кавалерами. Партнеры меняются, а солистка, стоя в аттитюде (балерина — на пальцах одной ноги, вторая нога отведена за спину) и удерживая равновесие, элегантно подает им по очереди руку. И вот на том утреннем спектакле, видимо с непривычки, после двух кавалеров Майя вдруг поменяла ногу. Что началось в антракте! Завистники и ненавистники из других «министерств» принялись ехидствовать: «Ваша-то до чего докатилась — совсем танцевать не может. Подумать только — ногу поменяла!» Я страшно расстроился. После спектакля Майя вышла из служебного подъезда, увидела меня понурого:
— Чего такой грустный?
— Майя Михайловна, ну вы же сегодня ногу поменяли. Недоброжелатели уже об этом повсюду трубят!
— А ты им что ответил?
— Что тут ответить? Поменяла же...
— Дурачок, надо было сказать: у «нашей» это случилось единственный раз, а у «ваших» — постоянно! И нечего расстраиваться!
В 1964-м Плисецкая получила Ленинскую премию и в ресторане Дома актера на улице Горького устроила банкет. Пригласила не только именитых гостей, но и верных поклонников. Мне девятнадцать, ничего подходящего из одежды для такого случая не имелось кроме черного костюма, оставшегося со школьного выпускного, да и у того рукава уже коротки.
Было лето, и Плисецкая с Щедриным встречали гостей на улице у входа в ресторан. В зале столы стояли огромной буквой П, внутри которой располагались круглые столики на трех-четырех человек. Во главе главного стола сидели Майя Михайловна с Родионом Константиновичем, рядом — Алексей Аджубей с женой Радой Хрущевой, Екатерина Фурцева и еще несколько именитых персон. К моему изумлению, мое место оказалось за столиком с Макаровой и Герасимовым. Тамара Федоровна и в жизни оказалась настоящей красавицей. Она была в закрытом черном бархатном платье, на котором изысканно смотрелась нитка крупного жемчуга.
Виновница торжества в течение вечера с фужером в руках обходила столы, и гости говорили ей тосты. Когда подошла к нашему столику, Тамара Федоровна с Сергеем Аполлинариевичем тоже ее поздравили, я же в их присутствии не смог выдавить из себя ни слова. Майя ободряюще улыбнулась: «Игоречек, а вам я желаю всего самого хорошего».
Зря я стеснялся — Герасимов оказался человеком с неимоверным чувством юмора. Расслабившись, стал рассказывать интереснейшие истории, да так азартно, что его лысина покрывалась потом. Он то и дело хватал салфетки, промакивал макушку и порывистым движением отбрасывал их на стол.
Меню вечера было очень изысканным. В центре нашего стола стояло блюдо, про которое я никак не мог понять, что же там такое. На нем лежали куски белого мяса, украшенные перьями. Гадал: может, птица? Как Герасимов узрел, как понял, что мне хочется попробовать, но робею? Видимо, сработала режиссерская наблюдательность. Говорит: «Да не стесняйся, бери кусок прямо за перо». И я повелся на его удочку. Поднимаю за перо кусок, и он. . . падает обратно в белый соус. Расчет Герасимова был точен: соус прицельно окатывает его супругу. Следом «падает» Герасимов. . . от смеха — сделался весь красным, из глаз брызнули слезы. Хохотал так, что еще немного, и точно свалился бы со стула. Тамара Федоровна, как истинная царица, не проронив ни слова, взяла салфетки, аккуратно промокнула свое бархатное платье, затем посмотрела на меня без осуждения и сказала: «Мальчик, птицу надо брать вилкой. А этого старого дурака никогда не слушай».
Помню, у меня была производственная практика на заводе. Работал токарем в вечернюю смену. Брызги эмульсии попадали на лицо, да еще и переходный возраст — высыпали угри. Прихожу как-то на спектакль французских гастролеров прямо после смены. Мало того что прыщи, так еще и одежда простенькая — стеснялся своего вида ужасно. Голодный — в антракте в буфете набрал бутербродов и пристроился за самый дальний столик, чтобы никому не мозолить глаза. Вдруг вижу: Майя из ложи бенуара по лестнице спускается в буфет, нарядная, под руку с элегантным мужчиной (им оказался посол Франции). Я хотел вдавиться в стену, лишь бы не заметила. Но от Майиного острого глаза не спрячешься, она на весь буфет говорит: «Игоречек, здравствуйте!» И все повернулись в мою сторону. Я чуть под землю не провалился. Интересно, что помогли мне справиться с возрастной проблемой кожи родственники Майи. Жена ее двоюродного брата Виктора работала косметологом в институте красоты на Ленинском проспекте. Мама Майи Рахиль Михайловна отправила меня к этой женщине, которая и привела мое лицо в порядок.
С Рахилью Михайловной я познакомился даже раньше, чем с самой Майей. Рахиль Мессерер жила в доме Большого театра в Копьевском переулке, позже он стал называться Щепкинским. Когда-то квартира была коммунальной, но затем ее разделили на две отдельные. Одну занимала мама Майи, вторую — дирижер Юрий Федорович Файер с сестрой Бертой, капельдинером в Театре эстрады. Рахиль Михайловна с уважением относилась к поклонникам дочери, у нее в квартире был своеобразный штаб — мы перед спектаклем оставляли там цветы. Для меня Рахиль Михайловна стала очень близким человеком. Не слукавлю, если скажу, что отношения переросли практически в родственные. Я бывал у нее каждый день. Сначала прибегал после школы, потом — после занятий в институте. Даже мысли не возникало пойти куда-то еще. Когда стал совсем взрослым, появилось ощущение: если во мне и есть что-то хорошее — этим я обязан Рахили Михайловне. У меня ведь дома обстановка была не очень благополучной. Мать с отцом разошлись, а с отчимом отношения не заладились, и я неосознанно тянулся к Рахили Михайловне. Она меня никогда ничему не учила. Но глядя на нее, слушая, наблюдая за ней, я, сам того не понимая, делал выводы...
Рахиль Михайловна оставалась красавицей даже в преклонном возрасте и обладала редким обаянием. В Большом театре в те годы были две легендарные мамы, которые не пропустили ни одного спектакля дочерей: Татьяна Густавовна — мама Екатерины Максимовой и Рахиль Михайловна. Татьяна Густавовна, высокая, надменная, обычно, когда шла на свое место в первый ряд по центральному проходу, смотрела на всех сверху вниз. А Рахиль Михайловна, миниатюрная, прелестно сложенная, шла робко, застенчиво улыбаясь направо и налево. И все с ней здоровались. От нее исходили лучи тепла и добра. Иногда каза лось — она светится. Совсем не помню ее грустной. Наверное, мы так сблизились потому, что я был самым молодым в ее окружении и никто больше не уделял ей столько времени. У всех свои заботы, а она была очень одиноким человеком — всю жизнь посвятила детям, но те выросли и жили своей жизнью.