Галина Стаханова. Мечты сбываются?
Мы с Роланом оказались очень разными. Никак у меня не получалось подстроиться под сумбурную жизнь Быкова. А может, просто не так сильно любила. По-настоящему меня ни один мужчина за сердце не взял.
-Кем только не работала: и телефонисткой, и билетершей, и костюмером, и снабженцем. Но мечтала только о профессии актрисы. И как ни тяжело в жизни приходилось, в мечту эту верила. Через все трудности к ней пробивалась. Помню, служила в ГИТИСе в отделе снабжения. Целыми днями по строительным базам моталась, материалы для ремонта выбивала, здоровенные бочки с краской сама в кузов машины закатывала. И все на студентов смотрела и завидовала: какие же они счастливые — на артистов учатся... А теперь вот сама снимаюсь. Хотя мне ни в ГИТИСе, ни во ВГИКе, ни в каком другом актерском вузе учиться так и не довелось.
Признаться, школьницей вообще про институт не думала — не до того было. Я родилась в 1940 году, выросла в Алма-Ате в эвакуации. Бедствовали мы там ужасно. Бабушка, которая жила вместе со мной и мамой, умерла от недоедания. Мамины сестры до конца жизни ее попрекали: не уберегла ты, Верка, нашу мать. Но что она могла сделать? Сама еле выжила после тифа. А бабушка свою еду тайком мне отдавала. Похоронили мы ее и вернулись в Москву, голь перекатная. Деда моего еще в тридцатых раскулачили. Я его не помню, мама же говорила, очень сильный был, работал много и, само собою, хозяйство имел крепкое. Но еще в продразверстку все отобрали, даже короб с зерном посевным до дна вычерпали. Шапками. Да что зерно — одежду носильную и ту уволокли! Бабушка только и успела собрать дочерям узелочки с кое-какими их девчачьими вещичками да велела бежать из дому, а то и детей раздели бы донага. Пока во дворе все крушили, мама с сестрами в волчьей яме за селом прятались. А потом они с этими узелочками ушли в Москву. Работали в няньках — ни кола ни двора. Так что из эвакуации мы вернулись на пустое место. Мама устроилась дворником в Московский университет, лед на Моховой ломом долбила. Как сотруднице ей дали комнатку в подвале того самого здания, перед которым сидит Михайло Ломоносов. Там сейчас журфак. Стенки у нашей комнатки были фанерные. Совсем как в общежитии, описанном Ильфом и Петровым в «Двенадцати стульях». Огромное подвальное помещение было этими фанерными стенками нарезано как пирог на ломти. Туалет один на всех, как на вокзале: с тремя дырками в полу.
— Почему вы мыкались вдвоем с мамой? Отец на фронте погиб?
— Грех, наверное, так говорить, но лучше бы погиб. Бросил он нас. Нашел себе в Алма-Ате другую женщину. Собственно, потому и бедствовали. Он же главным кормильцем был, с его заводом мы и в эвакуацию уехали. После ухода отца мама пробовала личную жизнь устроить. Не столько по любви, сколько от безысходности сошлась с мужчиной, родила мальчика. Но из совместной жизни у них ничего не вышло, да и братик мой Сашенька больным родился, с пороком сердца, умер маленьким. Но не от порока, а от несчастного случая. В нашей комнатке и мебели-то нормальной не было, вещи какие на гвоздях весели, какие на полу да на подоконнике лежали. Там где-то у мамы и стояла сода каустическая, или, как тогда говорили, каустик — она в МГУ еще и уборщицей подрабатывала. Братик этого каустика и хватанул. Увезли его в больницу с сильнейшими ожогами горла и пищевода, ну а у него сердечко слабое. Так остались мы с мамой опять вдвоем. Но потом мой папаша вернулся...
Я тогда уже в школе училась. Приехал весь обтрепанный. Вроде как со мной повидаться захотелось. А на самом деле, как я думаю, хотел мать уговорить, чтобы она с него алименты не требовала. Явился к нам в подвал, ночевать попросился. Я как увидела его, пропитого да трясущегося, страшно перепугалась. Да еще приметила, как он под подушку нож здоровенный прячет, и решила, что он приехал нас с мамой убивать. Сижу в уголке, делаю вид, что учу уроки, а саму дрожь колотит. Но обошлось... Может потому, что его вскоре в больницу забрали: стал в белой горячке окна бить и наружу кидаться. А нас тогда как раз расселять должны были. Не квартиру, конечно, давали — тоже комнату. Но уже в настоящем жилом доме в Среднем Кисловском переулке. После нашего фанерного «пирога» она казалась почти хоромами. Ох, как я тогда просила: «Мамочка, не бери отца к нам жить». Плакала даже. Но русские женщины жалостливые... В общем, на новом месте мы зажили уже втроем. Я отца страшно боялась. Бывало, выходила из дому и оглядывалась — не идет ли он следом, не следит ли за мной.
— Он приходился родственником герою первых пятилеток Алексею Стаханову?
— Родом они из одной деревни и в каком-то дальнем родстве, наверное, состояли. Во всяком случае, родители несколько раз ходили к Стаханову в гости в знаменитый Дом на набережной. Я и сама как-то с ними была у Стаханова, правда не дома, а в Комиссариате угольной промышленности на тогдашней площади имени Ногина.
Мне кажется, страсть к пьянке у моего отца тоже была фамильная. Ведь герой труда, несмотря на свои рекорды и высокие посты, страшно пил. И отец тоже. После возвращения из Казахстана работать толком нигде не устроился, сидел у матери на шее. К тому же у него на фоне застарелого шахтерского силикоза еще и туберкулез начался. Он его в итоге и свел в могилу. Да и меня чуть не погубил: из-за постоянного контакта с туберкулезным больным я заболела инфекционным плевритом, долго в больнице лежала, но выкарабкалась. Так мама одна и тащила на свою дворницкую зарплату и отца, и меня. Неудивительно, что я думала не о том, куда поступать, а о том, как на хлеб зарабатывать. Окончила семилетку и сразу устроилась телефонисткой на университетский коммутатор. А доучивалась уж потом, в вечерней школе. Тогда так многие поступали.
В детстве в театр не ходила — денег на билеты не было. В кино, правда, бегала часто. В том же университете, где мы жили, справа — там сейчас церковь — когда-то располагался ДК МГУ. Билетерши ребятишек из нашего подвала знали и пускали бесплатно. Мы садились прямо на пол перед первым рядом и, открыв рты, смотрели все подряд. И наши фильмы: «Подвиг разведчика», «Молодую гвардию». Ну и трофейные, конечно: «Леди Гамильтон» и «Мост Ватерлоо» с Вивьен Ли, «Петер» с Франческой Гааль, «Девушку моей мечты» с Марикой Рёкк... Там, в ДК МГУ, я и с театральным искусством впервые познакомилась.
В конце сороковых в ДК работала замечательная женщина — Марьяна Герасимовна Соболева. Вела танцевальную студию. Весной, когда на улице уже тепло, окна в зале, где шли репетиции, открывали, и мы под ними как галчата собирались: музыку слушали, смотрели, как девочки танцуют в воздушных юбочках. Вот из этого окна Марьяна Герасимовна нас и поманила: «Чего там стоите, ребятки? Давайте к нам!» И мы прямо через окно влезли в зал. В тот день, наверное, моя судьба и решилась. Оказалось, что Марьяна Герасимовна еще и детский драмкружок ведет. С тех пор в этом кружке была вся моя жизнь.
Летом меня на три смены отправляли в пионерский лагерь МГУ в Красновидово. Марьяна Герасимовна тоже туда ездила. Так что мы и летом играли. «Снежную королеву» ставили — мне досталась роль Вороны, в «Любви к трем апельсинам» — шута. Так свою карьеру и начинала...
Лагерь в Красновидово я любила так отчаянно, что однажды прямо среди учебного года решила туда убежать. В тот день провинилась сильно и очень боялась, что попадет от мамы. Она меня строго держала, могла и ремня дать, и на горох поставить. Да я, признаться, в самом деле была настоящей дворовой девчонкой. Вечно мы с ребятами какие-то проделки устраивали. То побирались на улице как нищие, на мороженое сшибали. То пойдем, бывало, в универмаг «Военторг», где за копейки продавались цветные книжки-малышки для детей. Но мы их не покупали, а тырили. Кто-то на стреме стоял, а кто-то незаметно стаскивал книжечку-другую с прилавка. В лагере опять же ходили воровать огурцы. Однажды сторож поймал, схватил меня за косы, поднял да и перекинул через забор. Я бежать...
А в тот раз я подралась. Вообще-то недрачливая была. Но если кто доведет... Одна девчонка в классе надо мной просто издевалась. То обзывала, то чернилами брызгала, то кнопки на стул подкладывала. Как-то даже в бочку с краской окунула, я пришла домой вся желтая. И вот она снова решила надо мной поиздеваться, а я, доведенная до предела, возьми да и вцепись ей в волосы. Выдрала хороший клок. Она, конечно, побежала жаловаться родителям. Ну, думаю, все: если мамка узнает, точно прибьет. Некуда податься — везде виновата, вот и решила в лагерь свой родной пойти. Невдомек было, что зимой там никого нет. Добралась до Ленинградского шоссе, но как стемнело, все-таки испугалась, повернула назад. А мама везде бегала, меня разыскивала. Про наказание забыла, лишь бы вернулась живой: «Куда ты, доченька, запропастилась?!» Я ей все честно про драку рассказала. А она ничего, ругаться не стала, даже по голове погладила: «И правильно сделала! За себя постоять надо!»
Ближе мамы у меня человека не было. Хоть она отличалась строгостью, всегда меня поддерживала. Помню, когда уже окончила школу рабочей молодежи, она на философском факультете вахтером подрабатывала и мне говорила: «Галка, давай сдавай экзамены. Похлопочу — примут». А ее и правда, несмотря на неброские должности, везде, где бы ни служила, уважали. Не будь я такой упрямой, может, из меня философ бы вышел! А что? Александр Гордон, который несколько раз звал меня в свою программу «Мужское / Женское», все время твердит: «Галина Константиновна, мудрейшая вы наша». Но я собиралась стать только артисткой.
Поняв, что эта мысль в голове засела крепко, мама решила отвести меня на прослушивание к Вере Николаевне Пашенной. Уж не знаю, чего больше хотела: то ли чтобы знаменитая актриса меня поддержала, то ли чтобы отговорила от театральных глупостей. Какими неисповедимыми путями она сама попала в дом к Вере Николаевне, мне неизвестно. Наверное, как всегда, искала, где заработать копейку, а Пашенной как раз требовалась помощница по хозяйству. Вера Николаевна маму полюбила и когда услышала, что ее дочь бредит актерством, согласилась меня послушать.
Волновалась я, конечно, страшно. Жила Пашенная неподалеку от МГУ, в Газетном переулке — он тогда назывался улицей Огарева, в старинном красивом доме с колоннами и фонарями у входа, где ей принадлежала квартира, занимавшая весь первый этаж. Вместе с ней жили дочь Ирина Полонская и внуки. Отцом Ирины был первый муж Пашенной, знаменитый артист немого кино Витольд Полонский, а ее сестрой — Вероника Полонская, последняя любовь Маяковского.
Мне, выросшей в подвальной коммуналке с потасовками, керосинками и волосами, которые соседка кидала нам в суп, и этот дом, и огромная квартира Пашенной представлялись каким-то другим, удивительным миром. Но еще поразительнее было, что все мое смущение и волнение улетучилось, стоило Вере Николаевне со мной заговорить. То ли ее знаменитый голос на самом деле имел волшебную силу, то ли я интуитивно почувствовала, что человек она добрый... Одним словом, читала я неплохо. Как сейчас помню, выбрала монолог Катерины. Может потому, что «Грозу» как раз ставили в Малом и Пашенная играла там Кабаниху. Вере Николаевне мое чтение понравилось: «Будь моя воля, Галочка, я б тебя на эту роль взяла». Но... Как говорится, не судьба мне тогда было. Зато по контрамаркам, которые стала нам давать Пашенная, я впервые в жизни начала регулярно ходить в театр. Ну а потом и работать устроилась. Правда не в Малый, а в Театр имени Маяковского. Опять же мама похлопотала. Она там работала в костюмерном цеху «одевальщицей»: следила за тем, чтобы костюмы были в порядке, ремонтировала их, если надо, помогала актерам одеться. А меня пристроила ученицей в гримерный цех. Точнее в постижерный: парики там шили, усы, бороды. Начальником был знаменитый на всю театральную Москву мастер Иван Васильевич. Иосиф Кобзон свои парики много лет доверял только ему. Я, кстати, тоже научилась ловко орудовать крючком на болваночке. Могла симпатичные усики сделать или бакенбарды.