Дарья Шпаликова. Завещание
Я очень чувствовала отца. Он был одинок, несмотря на множество друзей, коллег-товарищей и приятелей. И я ощущала его одиночество даже на расстоянии.
Накануне каждого Нового года папа приносил в дом огромную сосну. Однажды он, как всегда, поставил ее в ведро с песком, и мы начали украшать ветви игрушками. Успели развесить только половину — дерево упало. Часть игрушек разбилась на мелкие брызги-осколки, и папа, поохав, пошел за бельевым шнуром. Вколотил в стенку гвоздь (кажется, это было единственное, что он мог делать по хозяйству), закрепил за него один конец веревки, другим обвязал ствол. Оставшиеся игрушки мы развесили пореже, заполняя пустоты дождем из фольги. Странно, что не сама встреча Нового года, а именно эти приготовления остались во мне ощущением праздника — веселого, шумного и очень счастливого.
Мне было лет пять-шесть, когда мама заказала Деда Мороза. Дедушка из бюро добрых услуг подарил мне шоколадный телефон, который я куда-то спрятала, а потом так и не нашла. Очень сильно переживала потерю.
Главное разочарование тех лет — подаренная на день рождения красная деревянная лошадка. Вместо уздечки веревочка: дернешь — лошадка ржет. Кто-то из взрослых сказал: если за время, пока звучит «и-го-го!», успеть загадать желание, оно обязательно сбудется. Я дергала, загадывала, но желания сбывались очень редко.
Когда была совсем маленькой, мы с папой часто играли в придуманную им игру. Он сажал меня на загривок, бегал трусцой из комнаты в комнату и читал сказку про Чики-Брики-Лимпомпони. Последние строчки я обычно дослушивала на антресолях — взгромоздив меня туда, папа делал вид, что уходит. Я начинала вопить — и тогда он меня снимал.
Однажды я заболела ветрянкой и несколько дней пролежала с высокой температурой. Кажется, мама была на съемках, поэтому у моей постели с утра до ночи дежурил папа: давал лекарства, мазал зеленкой, кормил, читал книжки. И каждой из сказок придумывал новую развязку. Я сердилась:
— Нет, это неправда! Там не так!
Отец строил умоляющую гримасу:
— Дашук, ну пусть теперь у сказки будет другой конец? Хоть разочек!
Мы часто гуляли по берегу находившегося неподалеку от дома пруда. Однажды зимой шли по льду, по самой кромке. Вокруг — ни души, только бездомные собаки бегают, высоко поднимая замерзшие лапы. В какой-то момент мне стало страшно.
— Папа, пошли домой! Вдруг лед провалится?!
— Не бойся, не провалится. И вообще — ничего и никогда не бойся.
Сделали несколько шагов, я снова заныла:
— Хочу домой!
— Ладно, пойдем...
Когда было тепло, ездили в парк Горького. Тамошних аттракционов я очень боялась. Отец тащил меня на американские горки, на колесо обозрения:
— Давай прокатимся!
Я упиралась:
— Не хочу! Мне страшно!
— Ты что, Даша?! Это же так здорово!
Дав себя уговорить, сидела в кабинке ни жива ни мертва и мечтала только об одном — чтобы все поскорее закончилось. А папа радовался как мальчишка: свистел, кричал, ухал филином.
Если аттракционы были для меня пыткой, то долгие прогулки по аллеям я очень любила. Мы шли рядом, но каждый был сам по себе. Отец — в своих мыслях, я — в своих. Перекинемся парой фраз и опять надолго замолкаем. Наверное, во время этих немногословных прогулок у отца рождались стихи.
Впрочем, они приходили к нему везде: в трамвае, в очереди за продуктами. Оставалось только записать. Мне кажется, папа никогда не сочинял стихи специально. Наверное, у кого-то так бывает: человек садится за стол, кладет перед собой стопку бумаги, делает сосредоточенно-серьезное лицо и говорит: «Сейчас буду сочинять». У кого-то так бывает, но это не про папу...
В трехкомнатной квартире на Шверника у отца был свой кабинет, где стояли высокие, под потолок, стеллажи с книгами, огромный письменный стол, большая кровать. Обычно он работал по ночам, когда мы с мамой спали, и тогда на следующий день вставал ближе к обеду, но если ночью не писал, поднимался очень рано, часов в шесть. Мы с ним из окна наблюдали, как мама в красивом спортивном костюме бегает по стадиону стоявшей рядом с домом школы.
Несколько лет назад, разбирая архив родителей, я нашла заполненную рукой отца анкету. Официальный бланк с традиционным набором вопросов. Куда она предназначалась — непонятно, но папа документ испортил. В графах «ФИО» и «род занятий» написал: «Шпаликов Геннадий Федорович, штат Техас, журналист», в графе «жена» — «Гулая Инна Иосифовна, место работы — стадион, профессия — марафонец».
Прикрыв глаза, словно наяву вижу, как папа расхаживает по комнатам в лыжной шапочке — он не снимал ее даже дома и даже летом, в тренировочных штанах и с голым торсом. Зимой отец иногда неделями ходил в одном и том же черном свитере, и заставить его переодеться было невозможно. А то вдруг начинал по четыре раза в день менять рубашки — в шкафу их висело с десяток: чистых, накрахмаленных...
Перед поездкой на «Мосфильм» с очередным сценарием папа просил у меня школьный синий портфель, куда и складывал бумаги. Говорил, что он приносит ему удачу.
У отца часто менялось настроение, и это не могло не отражаться на мне. То он возился со мной часами: рассказывал какие-то истории, кружил на руках по комнате, то вдруг становился мрачным, раздражительным, мог оборвать на полуслове: «Помолчи, а?!» Я обижалась, забивалась в угол с куклой или книжкой.
Когда в памяти встает образ отца, тут же, будто подпись под фотографией, всплывает строчка из его стихотворения: «И варежка в руке предчувствием разлуки...» Уже тогда, в раннем детстве, я чувствовала: он не сможет постоянно быть рядом, куда-то уйдет, исчезнет. Так хорошо не бывает долго. Так весело, смешно и грустно долго не бывает...
Папа был мне ближе, чем мама. И роднее, что ли. Мамой я восхищалась — она была сказочно красивой: длинная толстая коса, огромные лучистые глаза, мраморная кожа, стройная фигура. Когда Инна надевала черные кожаные брюки и красную жилетку и мы выходили с ней на улицу, все оборачивались. Мама очень нравилась мужчинам, они даже разговаривали с ней не так, как с другими женщинами. И отец ее очень ревновал, а мама ревновала отца.
Они оба были с причудами, сильно любили друг друга и так же сильно ненавидели. Наверное, еще тогда я поняла: любовь — это мука, любовь — это страдание. И отец страдает именно потому, что очень любит: меня, маму, женщин, друзей. Если бы меня спросили, к какой категории людей можно отнести Геннадия Шпаликова, я бы сказала:
— Человек влюбленный.
Уточнили бы:
— Влюбленный в кого?
— Просто влюбленный...
Ссоры между родителями случались все чаще. Иногда мне становилось так страшно, что я звонила бабушке, маминой маме, просила: «Забери меня отсюда!» Бабушка Люда требовала к трубке сначала Инну, долго ей что-то внушала, потом разговаривала с Геной. Иногда этих телефонных нотаций оказывалось достаточно для их примирения, иногда — нет. Если бабуля понимала, что утихомирить Инну с Геной не удается, ловила такси и ехала из Чертаново на Шверника, забирала меня к себе.
Бабушку Люду и ее родную сестру Зинаиду папа звал «воспитательницами». Бездетная, рано схоронившая мужа баба Зина была более мягкой — жалела и Инну, и Гену, и меня. У моей бабушки характер был пожестче. Она обязательно находила повод, чтобы отчитать зятя: «Почему ботинки нечищеные? Почему пивом пахнет?»
Помню, как однажды бабушка Люда говорила кому-то по телефону: «Гена невыносимый человек. Он все время пьет, является домой в невозможном состоянии, а ребенок все это видит. Так больше не может продолжаться!» Мне очень хотелось вступиться за папу — сказать, что он пьет не всегда, а только с горя или от радости. Что он очень хороший, обожает меня и маму. Но я промолчала, потому что бабушка могла подумать, что нарочно подслушиваю ее разговоры.
Дом, который еще совсем недавно казался мне таким устроенным, красивым и надежным, стал рушиться. Со стеллажей в папином кабинете начали пропадать книги — целыми полками. Потом со стен исчезли картины, подаренные родителям Марком Шагалом, — маленькие яркие полотна с летающими женщинами, которые я так любила рассматривать. Мама перестала пускать папу в дом. Кричала, стоя в прихожей: «Ты снова?! Как «нет»?! От тебя пахнет пивом!» — и захлопывала дверь.
Однажды, оставшись за порогом, папа пошел к соседям, перелез с их балкона на наш — восьмой этаж! — и разбив в балконной двери стекло, появился в комнате с улыбкой от уха до уха, а потом сделал стойку на руках. Дескать, какой же я пьяный, если способен на такое. Отец вообще был очень крепким, сильным физически. Сдавать стал за год до смерти: появились одутловатость и рыхлость, начал стремительно расти живот.
Последнее воспоминание из той жизни, где мы еще втроем, — путешествие в Крым. Вернее начало путешествия. Я очень боялась предстоящего полета, просто умирала от страха. Мне так хотелось, чтобы мама и папа меня поддержали, успокоили, но они опять о чем-то спорили, занимались багажом, билетами... Я моталась за ними как хвостик, заглядывая в лица молящими глазами. Сам полет и отдых на море из памяти стерлись начисто, а вот воспоминание о страхе и неоправдавшейся надежде на помощь — осталось.
Это была единственная наша совместная поездка. Больше родители никогда не брали меня с собой — ни в отпуск, ни в киноэкспедиции.
Я очень чувствовала отца. Он был одинок, несмотря на множество друзей, коллег-товарищей и приятелей. И я ощущала его одиночество даже на расстоянии. Неделями живя у бабушек — то у одной, то у другой, представляла: вот со съемочной площадки он едет в парк Горького, бродит там по аллеям, а потом возвращается в пустую квартиру. Пустую, потому что мама или на съемках, или у подруг. А если даже и дома, то сидит погруженная в себя и ничего вокруг не замечает. Но уж лучше так, чем если бы Инна ждала Гену, чтобы затеять новую ссору.
Иногда, зажмурившись и прижав кулаки к груди, я просила кого-то неведомого: «Пусть мама папу не выгонит! Пусть не кричит, что от него пахнет пивом и что с «таким» она больше жить не может!» Тогда папа тихонько пройдет в свой кабинет, нальет в чернильницу чернила и станет писать, а на столе перед ним, как всегда, будет стоять моя фотография. Значит, я есть, пусть не рядом — где-то, но есть.
«Уходят в будни наши торжества...» — это строчка из еще одного стихотворения Геннадия Шпаликова. Ее я могу взять эпиграфом к тому времени, когда отец и мама уже расстались. Папа часто лежал в больницах. В разговорах взрослых я все чаще слышала слово «психушка». Оно казалось мне странным, страшным и почему-то неприличным. Может потому, что бабушки Люда и Зина произносили его пониженным тоном, почти шепотом.
...Все ушло в будни. Серые, хмурые, безнадежные. Ролей маме не давали, зарплата в Театре-студии киноактера была крошечной, и мы бедствовали. Выживали только благодаря бабушке Люде, которая работала кассиром в Доме ткани на Ленинском проспекте. Бабуля покупала нам продукты и одевала, строча по ночам на машинке платья, юбки, блузки.
Лакомством для меня были даже карамельки-подушечки, что же касается шоколада и фруктов, то они в нашем доме не появлялись давным-давно. И вот однажды вечером приходит какая-то женщина из Литфонда. Ставит на пол в прихожей огромный пакет с мандаринами, апельсинами и яблоками:
— Передайте это в больницу Геннадию Федоровичу!
Мама косится на мешок, потом смотрит тетеньке в глаза:
— А почему не нам? Мы тоже очень нуждаемся!
— Почему же не вам? — отвечает женщина. — Хотите — берите себе.
Взяли мы с мамой хоть один фрукт из этого пакета или нет, не помню. Кажется, не взяли — мама передала литфондовский гостинец отцу через кого-то из друзей.
Один из последних сценариев отца назывался «Девочка Надя, чего тебе надо?». Тяжелая, трагическая история, которую никто не хотел ставить.?Мне запомнилась папина фраза: «Нужно уметь переступить через безнадежность».
Это было в октябре 1974 года. Я жила у бабы Люды, и папа приехал меня навестить. Не сняв плаща и ботинок, прошел на кухню. Руки в карманах.
— Ну ты, Гена, как всегда, — проворчала бабушка, — в своем репертуаре.
Папа спросил:
— Можно я с Дашей погуляю?
— Нет, — отрезала Людочка. — Она уже гуляла.
— Мы далеко не пойдем. Посидим на детской площадке у вас под окнами.
— Нет. На улице холодно, и вообще...
Папа молча протянул руку к раковине, взял размякшее от воды мыло и с силой сжал его в кулаке — между пальцев поползла серо-коричневая масса...
Мы сидели на лавочке возле детской площадки. Разговаривали. Папа сказал: «У тебя бывают периоды, когда ты теряешься. Когда приходится от всех отбиваться. Но ты держись — это пройдет». Мы попрощались, и он ушел. Это была наша последняя встреча.