Как читать Хармса
Совсем недавно у нас вышел новый, очень интересный курс — «Мир Даниила Хармса»! Мы попросили его автора, филолога Валерия Шубинского, рассказать, как понимать стихи Хармса
1Почему
ПОЧЕМУ:
Повар и три поварёнка,
повар и три поварёнка,
повар и три поварёнка
выскочили на двор?
ПОЧЕМУ:
Свинья и три поросёнка,
свинья и три поросёнка,
свинья и три поросёнка
спрятались под забор?
ПОЧЕМУ:
Режет повар свинью,
поварёнок — поросёнка,
поварёнок — поросёнка,
поварёнок — поросёнка?
Почему да почему? —
Чтобы сделать ветчину.
1928
В 1934 году Хармс разговаривал с 16-летним Иоанном-Зангвильдом-Уолтом Матвеевым — впоследствии виднейшим поэтом второй эмиграции Иваном Елагиным. Шокированный презрением Хармса к лирике Блока, юный стихотворец попросил собеседника привести пример того, какой должна быть поэзия. В ответ Хармс прочитал стихотворение «Почему». Конечно, это был эпатаж. Но что за этим эпатажем стояло?
Собственно, то, что стихотворение было написано и напечатано как детское, сегодня удивляет. Но для детской литературы 1920-х и начала 1930-х годов характерно совершенно иное, чем для последующей, отношение к смерти, жесткости, насилию. С детьми спокойно и без морализаторства говорили на эти темы. Предполагалось, что юный житель Страны Советов должен быть далек от сентиментальности. Есть, например, известные детские стихи еврейского поэта Льва Квитко о поросенке, которого «зажарят… и ам! —съедят» (перевод Елены Благининой).
Но почему к такому сюжету обратился Хармс — и что у него вышло в итоге? Простота, грубость и жесткость лаконично описанного действия для него — путь к своеобразному катарсису, осознанию мира в его фундаментальной абсурдности. Смысл насилия и страдания, жизни и смерти всего лишь в том, «чтобы делать ветчину». Таков ответ простодушному почемучке. Он не оставляет места расплывчатым лирическим туманам. Здесь Хармс через поколение аукается с большим поэтом второй половины XX века Олегом Григорьевым.
Приемы построения стиха здесь чисто хармсовские, ставшие его визитной карточкой как детского поэта. Текст состоит из блоков, с небольшими изменениями повторяющихся и подводящих читателя к резкому финалу-посылке.
2Постоянство веселья и грязи
Вода в реке журчит, прохладна,
И тень от гор ложится в поле,
и гаснет в небе свет. И птицы
уже летают в сновиденьях.
А дворник с черными усами
стоит всю ночь под воротами
и чешет грязными руками
под грязной шапкой свой затылок.
И в окнах слышен крик веселый,
и топот ног, и звон бутылок.
Проходит день, потом неделя,
потом года проходят мимо,
и люди стройными рядами
в своих могилах исчезают.
А дворник с черными усами
стоит года под воротами,
и чешет грязными руками
под грязной шапкой свой затылок.
И в окнах слышен крик веселый,
и топот ног, и звон бутылок.
Луна и солнце побледнели,
созвездья форму изменили.
Движенье сделалось тягучим,
и время стало, как песок.
А дворник с черными усами
стоит опять под воротами
и чешет грязными руками
под грязной шапкой свой затылок.
И в окнах слышен крик веселый,
и топот ног, и звон бутылок.
1933
«Постоянство веселья и грязи» — замечательный пример того, что не только приемы «взрослого» творчества Хармса проникали в его произведения для детей, но и наоборот. Структуру этого стихотворения определяет развернутый рефрен наподобие тех, что были опробованы в «Миллионе» или «Вруне» (литературовед Борис Яковлевич Бухштаб считал такую структуру чуть ли не главным вкладом Хармса в детскую поэзию). В каком-то смысле это стихотворение — квинтэссенция поэтики Хармса, впитавшая ее полюса. Детская считалка и мистическое заклинание, хлебниковская заумь и пушкинская ясность сошлись воедино.
Как часто у Хармса, мистическое, лирическое и комическое здесь трудно отделимы друг от друга. Первое четверостишие каждой строфы обозначает течение времени. Прекрасный и возвышенный мир постепенно распадается, вслед за людьми видоизменяются и исчезают природа, пространство, время. Хранитель же их (а возможно, и творец) — не величественное надмирное существо, а тривиальный «дворник с черными усами». Окружающий его бытовой мир («топот ног и звон бутылок») так же вечен, как сам дворник. Он переживает луну и солнце, не говоря уж обо всем остальном. Это традиция петербургской фантасмагории, представленная Антонием Погорельским, Гоголем, ранним Достоевским и восходящая к Гофману: именно будничное, прозаичное оказывается таинственным, мистически наполненным.