Интервью месяца / Леонид Зорин
«Однажды ваш Костик вас удивит!»
Эта фраза из снятого 35 лет назад фильма «Покровские ворота» в равной степени относится и к герою фильма, сыгранному начинающим Олегом Меньшиковым, и к автору пьесы, по которой он снят, – Леониду Зорину. Леонид Генрихович признается, что «Покровские ворота» – автобиографическая пьеса.
девятилетнего поэта
со стажем
Леонида Зальцмана
(Зорина) вышел
в 1934 году.
На счету у Леонида Генриховича около 50 пьес и десяток томов прозы. Его «Варшавская мелодия» и «Римская комедия» до сих пор не сходят со сцены. А сама жизнь Зорина – увлекательная пьеса, написанная по всем законам драмы. Его первая книжка появилась, когда ему не было и 10 лет. Стихи юного автора пришлись по вкусу самому Максиму Горькому. В 17 лет Зорин стал членом Союза писателей. А в 22 года он, выпускник филологического факультета Азербайджанского государственного университета и столичного Литературного института имени Горького, дебютировал в качестве драматурга в… Малом театре. Леониду Зорину 92 года. Но до сих пор каждый день он проводит за письменным столом. «Не могу спокойно видеть чистого листа бумаги, – говорит он. – Я должен писать. Писать – это мое счастье, мое страдание».
– Леонид Генрихович, вас с полным правом можно назвать вундеркиндом. Вряд ли кто-нибудь, кроме вас, может похвастаться столь ранним литературным дебютом. Как же ваши стихи дошли до великого пролетарского писателя?
– Потребность к созвучию проявилась у меня очень рано. Года в четыре, еще не умея писать, я продиктовал свое стихотворение папе. Когда я уже овладел грамотой, отец приносил мне бумагу, и я ее исписывал стихотворными строчками. Мой бедный папа не успевал своим каллиграфическим почерком переписывать мои каракули набело. К восьми годам я был поэтом со стажем. А в девять лет в типографии вышла первая моя книга.
– В родном Баку вы сразу стали самым известным мальчиком?
– Конечно. Я стал городской достопримечательностью. Но тем не менее никакой звездной болезни у меня не возникло. Я был душевно здоров. Вел нормальный образ жизни. С удовольствием играл в шахматы и футбол и не был отягощен сознанием собственного миссионерства.
Наша семья жила в Баку. Баку – город южный, честолюбивый. Меня решили отправить в Москву, к Горькому. Я был мальчик развитой, начитанный и прекрасно понимал, кто такой Горький. Мы с мамой отправились в Горки, подмосковную резиденцию писателя. Можно сказать, детство меня побаловало замечательными знакомствами. Тридцатые годы – время невероятно интересное, трагическое. А трагедия задает определенный уровень. Трагедия – жанр не для карликов. Она требует другого отбора. Меня, ребенка, принял народный комиссар просвещения РСФСР Андрей Сергеевич Бубнов – знаменитый человек, один из участников Октябрьского переворота. Помню, я зашел к нему в большой кабинет и из-за стола встал аскет во френче. После визита к Бубнову мы вместе с Исааком Бабелем отправились в Горки к Горькому. Я уже читал «Конармию», так что понимал, с кем общаюсь. Бабель был чрезвычайно остроумным, блестящим человеком. Потрясающего обаяния. Три с половиной часа, пока мы ехали в машине, он мне рассказывал о фауне и флоре Подмосковья. С таким знанием, что ни одному агроному и не снилось. Он со мной говорил как со взрослым. Когда мы сидели за столом у Горького, Алексей Максимович, наклоняясь ко мне, ребенку, показал на него глазами и пробасил: «Гениальный чОловек!» И это чувствовалось. Сразу. Ощущение, что я среди необычных людей, почти что марсиан, было удивительным.
Я по просьбе Горького прочел свою поэму «Человеки». Поэму наивную, но он отчего-то растрогался и даже прослезился. Хотя, может быть, его больше удивило и тронуло, что ее сочинил девятилетний ребенок. Через некоторое время Алексей Максимович написал обо мне в своей статье «Мальчик», которая была напечатана вначале в «Правде», а затем во всех газетах и вошла в его собрание сочинений.
Горький в то время переживал очень тяжелый период – незадолго до этого он похоронил своего единственного сына. Но принимал нас он очень радушно. Угощал чаем. Ко мне обращался уважительно, на «вы».
– Каким он вам запомнился?
– Он не выглядел молодящимся старичком. Был поджарый, высокого роста с ясными голубыми глазами и румяными щеками.
– А кем были ваши родители?
– Мама – певица. О на была солисткой азербайджанской филармонии. А папа – плановик высокой квалификации. О н, безусловно, достиг каких-то высот. Пользовался огромным авторитетом и уважением. Но он не любил свою работу, а любил только литературу. Можно сказать, занимался нелюбимым делом – так, к сожалению, сложилась его биография. При этом был человеком невероятной доброты и порядочности, безукоризненной нравственности. В 1937 году на собрании, посвященном разоблачению врагов народа, когда все сослуживцы единогласно голосовали против своих бывших товарищей, мой отец сидел в первом ряду со скрещенными руками. А вокруг был лес рук. Тогда я был еще совсем ребенком и, когда все думали, что я сплю, подслушал разговор отца с матерью. Мать спросила: «Как же ты мог так рисковать? У тебя же дети!» На что отец ответил: «Именно потому, что у меня дети. Я не мог поступить иначе». Я всегда мысленно тянулся к отцу. Мне хотелось хоть как-то ему соответствовать. Он никогда не поучал меня. Мы с ним просто очень много общались. Он был гуманитарный человек, поэтому разговоры со мной были его отдушиной. Мы говорили о литературе, об истории – я чувствовал, что ему это необходимо. Мой отъезд стал для него страшным ударом. Когда я уехал из Баку, он как бы осиротел. Он так и писал: «Я обездолен». Он затосковал и вскоре после моего отъезда умер. Не перенес этой разлуки. У него пропал интерес к жизни. То, что его держало.
– Но родители даже не пытались удержать вас в Баку?
– Нет. Они прекрасно понимали, что мое место в Москве. Я был с детства знаком со знаменитым азербайджанским поэтом Самедом Вургуном. Он родился в небольшом городишке, Евлахе. Когда я подрос, он мне сказал: «Леня, уезжай в Москву. Представь себе, что было бы со мной, если бы я остался жить в Евлахе, а не приехал в Баку». И он был абсолютно прав.
– У вас же именно в Баку поставили первую пьесу, а вам было всего-то 17.
– Да, поставили в Театре русской драмы. А дальше у меня была перспектива переводить азербайджанских писателей или преподавать. А мне этого было недостаточно.
– Вы знали азербайджанский язык?
– Немного. Молодость у меня была спортивная. Я с увлечением играл в футбол. Папа переживал – у меня все ноги были побиты. Но на меня делали ставку. А я стал пропускать тренировки. И мой замечательный тренер Беник Саркисов, заслуженный мастер спорта, узнав, что я перестал ходить на тренировки, как-то спросил: «Что ж ты филонишь?» Я ему признался: «Беник, я должен заниматься литературой». Литература влекла меня, и надо было определяться. Он пророчески сказал мне: «Ну-ну, посмотрим, сколько радости доставит тебе твоя литература». И как в воду глядел, потому что хлебнуть пришлось много чего.
Расстаться с родителями, с родным городом, конечно, было непросто. Баку – поразительный город. Громадный, полуторамиллионный и вместе с тем на редкость домашний. Город-дом, ты повсюду в нем был своим. Особая магия – это же юг. Здесь, с одной стороны, – сиеста, время идет не столь стремительно, с другой стороны, пылкие страсти. И всюду горбатые улочки, несущиеся к бульвару, к морю, к солнечной мазутной волне. Главное же богатство – люди. Болезнь дебилов – национализм – была в нашем городе неизвестна. В моей футбольной команде бок о бок играли парни шести национальностей.
