«Без обещаний мы связали нашу жизнь…»
На рубеже XIX и XX веков, в эпоху декаданса, самой популярной поэтессой в России была Мирра Лохвицкая. Слух о ее романе с другим выдающимся поэтом, Константином Бальмонтом, взбудоражил литературный бомонд. Они казались идеальной парой, «бесстыдная вакханка» и «утонченный эстет». И мало кто догадывался, насколько далека поэтесса от своего литературного образа и насколько странной, поистине «нездешней» была их с Бальмонтом любовь.
Они познакомились в Крыму в 1895 году, и любовь их зародилась в момент, который казался совершенно неподходящим для новых чувств. Мирра Лохвицкая оправлялась после тяжелых родов, она приехала на дачу у моря вместе с тремя детьми, младший из которых был грудным младенцем, с няней, кухаркой и кормилицей, и заботиться о благоустройстве быта и благополучии детей нужно было ей одной, едва державшейся на ногах от слабости. А Константин Бальмонт недавно развелся с первой своей женой, Ларисой Гарелиной, и уже очаровывал новую жертву – богатую наследницу Екатерину Андрееву. В Крым он приехал из Швейцарии: туда увезли от него Екатерину, но Константин ее нашел и уговорил стать его женой. Получив согласие, Бальмонт пребывал в восторженном настроении. И, встретив знаменитую Мирру Лохвицкую, в которой неожиданно для себя увидел не надменную салонную даму, а женщину, тоскующую по возвышенному и несбыточному, одинокую и в своей большой семье, и в большом мире, не мог в нее не влюбиться. Он это умел всегда: любить сразу двух женщин. Настоящую бурю страстей, в которой нуждался Бальмонт, мог вызвать только любовный треугольник, а тут был просто идеальный вариант: он – его почти невеста – и прославленная поэтесса.
Для Мирры Лохвицкой все было серьезно. Она наконец встретила того сверхчеловека, о котором мечтала с юности, темного ангела, влюбленного демона, которого воспевала в стихах. Мирра с горечью осознала, что ее замужество было ошибкой, что она поспешила, не успела дождаться истинной любви, но теперь слишком поздно что-то изменить. Весь этот душевный надрыв, а главное – невозможность воплощения любви стали идеальной почвой для того, чтобы любовь сделалась роковой.
Несмотря на домашние обязанности, она выкраивала время для встреч со своим новым кумиром, для долгих разговоров с тем, с кем наконец-то говорила на одном языке – языке чувств и поэзии. И он понимал ее, действительно ее понимал. И он любил ее… По крайней мере – тогда. «Этот день… был первым днем моей счастливой любви к тебе, – первым днем моей первой любви, потому что до тебя я не знал, что такое любовь, я знал только страсть. В глазах тех женщин, которым я обманчиво говорил «люблю», не было той чистоты и глубины, где теперь навсегда утонула моя душа. В них только был какой-то неясный намек на то, что в твоих темных глазах нашло такое прекрасное и полное воплощение. Те женщины, которых я знал до тебя, были как бы предчувствием тебя. Вот почему я говорил им «люблю», вот почему моя ложная любовь к ним не должна оскорблять тебя, – вспоминал Бальмонт в очерке «Крымский вечер». – И ты сама поняла это. Потому-то тебе так легко было услышать от меня повесть моей печальной и горькой жизни, и, когда под ропот моря я выплакал перед тобой все прошлые ошибки, ты поняла, что с последним моим словом, говорившим о прошлом, вспыхнул первый миг иного будущего счастья. Два периода жизни соединились на мгновенье, как этот чудный южный день слился с полупрозрачной мглой наступающей ночи, – и ты, вздохнув, слегка коснулась моих волос своей холодной и бледной рукой, – и это легкое прикосновенье послужило залогом для многих-многих дней совместной жизни, общих мыслей, чувств, волнений и страсти, но страсти, полной благородного равенства, одухотворенной нашим преклонением перед тем великим и прекрасным, что вне нас зажгло солнце и луну, а в нас затеплило неиссякаемую жажду добра и красоты. Без обещаний мы связали нашу жизнь, но нет той силы на земле, которая бы смогла расторгнуть наш союз». Мирра соглашалась: да, это союз – навеки. Иначе быть не может.
Только вот оба они были несвободны. И никак не могли соединиться в реальном мире. Так и начался этот необыкновенный роман, состоявший из редких свиданий, из обмена стихотворными посланиями, без земного воплощения, но с такой силой чувств, что Мирру Лохвицкую он в конце концов привел к погибели.
…Сейчас уже даже неизвестно, сколько их было, пять или шесть, сестер Лохвицких. Лидия, Варвара, Мария, Надежда, Елена, а в рассказах о детстве Надежда упоминала еще сестру Веру. Она умерла ребенком или писательница выдумала ее, как дополнительного персонажа? Мы не можем этого узнать. Так же как не знаем, сколько было братьев. Точно существовал Николай, сделавший блестящую военную карьеру, но в рассказах то и дело упоминаются еще какие-то братья. Быть может, гостившие в семье кузены? Известно точно, что четыре сестры Лохвицкие оставили след в литературе. Варвара под псевдонимом Мюргит помещала свои очерки в журнале «Новое время», а пьесы ее шли в театре «Кривое зеркало». Мария, творившая под псевдонимом Мирра Лохвицкая, была одной из самых любимых поэтесс Серебряного века, в буквальном смысле – одной из тех, кто создал поэтическую эстетику декаданса. Но серьезной соперницей для нее стала Надежда, прославившаяся под псевдонимом Тэффи, популярная и в дореволюционной России, и в эмиграции. Самая младшая, Елена, тоже создала несколько вполне успешных пьес, принятых в театры, и вместе с Надеждой занималась переводами.
Род Лохвицких – старинный, дворянский. Фамилия произносится с ударением на первую гласную, что доказывает ее русское, а не польское происхождение. Прадед сестер Кондратий Лохвицкий, живший во времена Александра I, писал мрачные мистические стихи. Их отец Александр Владимирович Лохвицкий был не только успешным петербуржским адвокатом, но также известным оратором, профессором университета, автором множества научных трудов. Их мать, Варвара Александровна, была не то из французской, не то из немецкой семьи. Девичья ее фамилия была Гойе (французская) или фон Гойер (немецкая).
Мария Александровна Лохвицкая родилась 19 ноября 1869 года в Петербурге. О детстве ее не известно почти ничего, потому что почти все сведения о жизни семьи Лохвицких мы можем почерпнуть из воспоминаний и рассказов сестры Нади, а она, где могла, умалчивала о существовании сестры Маши. Известно, что между старшими сестрами и младшими была такая значительная разница в возрасте, что, когда Лидию и Варвару уже вывозили в свет, чтобы подыскать женихов, младших – Машу, Надю и Лену – на всю зиму оставляли в помещичьей усадьбе, в обществе няни и гувернантки. Надя и Лена дружили, играли, у них был свой маленький мирок, в котором заправляла Надя, а Лена во всем ей восторженно подчинялась. Маша оставалась одна в обществе книг и своих фантазий. Когда все книги в домашней библиотеке были прочитаны, Маша стала сочинять им свои собственные продолжения. Но настоящим открытием для нее была поэзия. Маша запоминала стихи с поражавшей окружающих легкостью и сама начала сочинять. Иногда ей казалось, что говорить и даже думать в рифму легче, а главное – красивее. А ей так нравилось все красивое! И так красивого не хватало! Летом она любила гулять с книгой в руке вокруг пруда, заросшего ряской и желтыми кубышками. Писатели-романтики называли их мертвыми розами, а Маша Лохвицкая представляла себе, что каждый цветок – это корона на голове русалки-утопленницы, и ей чудились длинные волосы, медленно извивающиеся под водой.
Матушка была сторонницей серьезного обучения девиц, и Лидия с Варварой учились в институтах, прежде чем она начала их наряжать, вывозить в свет и искать им женихов, но к 1882 году, когда Маша поступила в институт, многие матери семейств по всей России решили дать дочерям образование посерьезнее домашнего. В родном Петербурге ни в одном институте для благородных девиц Варвара Александровна места для Маши не нашла и увезла ее учиться в Москву.
Институты благородных девиц – особый мирок. Замкнутая жизнь, почти полностью состоящая из запретов, и при этом – активное развитие жизни духовной, доходящее до экзальтации. Непременные «обожания» литературных героев или давно умерших поэтов, вроде Байрона или Шелли. Но обожали и учителей – до истерик и обмороков. Маша Лохвицкая, которую в Александровском институте (тогда – Московское Александровское мещанское училище. – Прим. ред.) назвали Миррой – и с тех пор Миррой называли ее все и всегда, – склонная к замкнутости, все переживала внутри себя. Она никого не обожала, ей душно и скучно было в этих стенах. Единственным утешением стали бульварные романы про безумную любовь, ревность, похищения и преступления, которые институтки добывали через горничных.