GALA БиографияСтиль жизни

Интервью месяца

Жизнь за 30 минут

Знаменитый французский композитор, мультиинструменталист, один из пионеров электронной музыки Жан-Мишель Жарр согласился рассказать о своих непростых взаимоотношениях с отцом, великим французским композитором Морисом Жарром. Но попросил его не перебивать.

Беседовала Юлия Козлова

Я несколько лет мечтала сделать с ним интервью, но Жан-Мишель, летая по всему миру, постоянно переносил встречи. Застать его дома удалось случайно. Отправляясь на встречу, купила ему по дороге одну белую розу. Когда я переступила порог парижской квартиры композитора, неподалеку от Елисейских Полей, Жан-Мишель как-то странно улыбнулся. «Вот это совпадение!» – сказал он, взял меня за руку, повел в гостиную и указал на вазу в центре стола, в которой одиноко стояли две точно такие же белые розы. «Вот это да! Сегодня утром одна из трех роз завяла, и я ее выбросил. Вы не могли этого знать! Но как же вы умудрились из всех роз в городе выбрать розу именно «моего» цвета? Странно даже! Наверное, это неслучайное совпадение, и мы точно найдем с вами общий язык!»

Приятное начало встречи. Но оказалось, что на интервью у него всего 30 минут – планы композитора с утра изменились, он на нервах и чемоданах, готовится к отъезду. Как же так? Жан-Мишель принялся успокаивать: «Помню, мы договаривались долго-долго говорить о моем прошлом, о жизни… – помню, конечно. Очень постараюсь успеть!» Жан-Мишель предложил такой вариант разговора – он просто будет рассказывать мне о своем прошлом, обо всех переживаниях и испытаниях. Так что вопросы не понадобятся. Я согласилась. Вот такой формат разговора срежиссировала обыкновенная белая роза. Жесткие временные рамки потребовали от него не только предельной собранности, но и такой же искренности. «То, что я сказал вам сегодня, я еще никогда никому не говорил…» – произнесет он на прощание.

Моя мама Франс Пежо была первой женщиной, вступившей в ряды французского Сопротивления. Подлинной героиней войны. Ее не раз арестовывали, сажали в тюрьму, но она убегала… Только от депортации спастись не смогла, но сумела выжить, перенесла на своих хрупких плечах совершенно неподъемный для женщины груз унижений, пыток и ежеминутного ожидания казни. Удивительно, но пережитое не ожесточило ее, не озлобило. В сердце не поселились ни ненависть, ни желание отомстить – врожденные великодушие и мудрость помогли ей обрести терпение, кротость. Когда после войны она видела на парижских улицах шеренгу плененных немок, она до слез жалела их, понимая, что есть люди и есть идеология, есть немцы и есть нацисты… Но беда бесследно все же не проходит. Когда мама была уже в возрасте, ее настигли призраки прошлого – она вдруг потеряла сон, стала нервной. Посттравматический синдром сработал с опозданием на десятки лет… Пока же я был маленький, она держалась, учила меня терпимости, твердости, мужеству. И, как мне кажется, благодаря этому маминому бесценному дару быть «неломким» я и стал тем, кем стал.

У моей мамы был холокост. У меня был… отец. У каждого из нас в жизни случается свой холокост. И мой отец – моя главная трагедия. Морис Жарр – великий композитор кино, написавший музыку более чем к 200 картинам, к таким легендарным лентам, как «Лоуренс Аравийский» и «Доктор Живаго», если называть лишь их, бросил нас с матерью, когда мне было всего пять лет. В один день! Ушел и не возвращался, никогда не помогал деньгами – хотя был вполне обеспеченным лауреатом премий «Оскар», комфортно обосновавшимся на далеком американском континенте… Как мне, ребенку, казалось – на другой планете.

Мы с мамой жили в бедном парижском пригороде Ванв более чем скромно. Денег не хватало. Никогда не забуду такого характерного, причудливого перестука швейной машинки, на которой мама ночами напролет шила и подшивала одежду на продажу. Вот все думаю когда-нибудь использовать этот звук в своих симфониях – звук моего печального детства. Чуть позже у матери появился свой прилавок на местном блошином рынке, где она торговала старой мебелью и поношенной одеждой. В те времена блошиные рынки были центром культурных свершений, передовых идей, творческих экспериментов – их посещали Борис Виан, джазмены, поп-музыканты, модные молодые художники… – и я, пытаясь хоть чем-то помочь матери, отчаянно пытался соответствовать. Придумал рисовать абстрактные картины и «выставлялся» наравне с профессионалами. Холсты мои продавались, вырученные деньги тотчас отдавались матери. Кстати, я ведь по второй профессии художник. И, если бы посвятил свою жизнь изобразительному искусству, стал бы абстракционистом.

Нет, все же однажды отец заехал навестить меня. Это было один раз, но я запомнил его навсегда. В сероватых переулках нашего потертого Ванва вдруг появился ослепительно красивый красный кабриолет. Такое яркое видение райской птицы в мертвой пустыне. За рулем сидел отец, рядом с ним – очередная пассия. Роскошная девчонка. Почему-то запомнил ее имя – Клодин. Он посадил меня на заднее сиденье и предложил покататься. Я чувствовал себя плохо рядом с этими взрослыми. Зачем я здесь? Почему? Отец протянул мне сверточек. Заокеанский «подарок» – шоколадку After Eight, которую привез с собой из Америки. Странный, необычный вкус – тоненький слой горького шоколада и такой же тоненький слой белой начинки из ледяной мяты, от которой приятно холодило рот. Я жевал, стесняясь отца, незнакомки, но при этом не мог оторвать глаз от роскошных ног отцовской подруги в изящных шелковых чулках.

По-моему, эти ноги были моим самым первым сексуальным потрясением в жизни. Смешно, но прошла целая вечность, а я до сих пор не могу есть After Eight, не вспоминая точеные ноги той девушки. Да и грущу от ощущения встречи с отцом. Его далекой близости. Вот мои «вкусовые ощущения» от той шоколадки. А вот лица отца, его глаз – не запомнил в ту встречу. Ничего не запомнил о нем. Мутное пятно силуэта… и все. Пустое место. Дыра, огромная дыра в моей жизни – его отсутствие. Рана, которая никогда не затянется. Недавно отыскал старые детские снимки. Заметил, что на всех карточках у меня потерянный, пустой взгляд… И огро-о-омные уши! Впрочем, разве у будущего музыканта могут быть другие?