История русского феминизма
Как советская власть формулировала женский вопрос и почему так и не смогла на него ответить.
В комнате по-девичьи уютно. На письменном столе ваза с веткой сирени, стопка конспектов по аэронавигации, астрономии, медицине, высшей математике, астрофизике…» — так в 1963 году в журнале «Огонек» описывалась жизнь Валентины Терешковой в Звездном городке во время подготовки к полету. В этом сочетании астрофизики с девичьим уютом запечатлелся парадокс советского «второго пола»: ты можешь покорять космос, но при этом не забывай быть женщиной. По первому пункту советская власть давала многочисленные возможности — от детских садов, фабрик-кухонь и домов быта, которые должны были победить «домашнее рабство», до доступного образования и специальных партийных структур, служивших социальными лифтами. По второму — то рассуждала о «женском предназначении», то буквально принуждала к материнству.
В результате советская женщина, с одной стороны, еще в декабре 1917 года была в своих гражданских правах и свободах полностью уравнена с мужчиной, а с другой — оставалась и не равной ему, и не свободной. С одной стороны, она не чувствовала себя угнетенной, а с другой — чудовищно уставала под гнетом двойной нагрузки. На советских женщин с завистью смотрели западные феминистки, а постсоветские заново открывали для себя феминизм. Почему так случилось? Мы отстали? Или у русского феминизма «особый путь»? Обстоятельный ответ на этот вопрос потребовал бы целой монографии; мы же попробуем лишь наметить основные черты советской гендерной политики, которая отправила женщину в космос, а потом — домой, наводить уют.
Между генератором и коровой: как эмансипация обернулась двойной нагрузкой
Порабощение женщины возникает тогда, когда происходит разделение труда: производительный выпадает на долю мужчины, а подсобный — на долю женщины, писала в 1923 году Александра Коллонтай. Значит, чтобы женщину освободить, надо дать ей возможность зарабатывать. Придя к власти, большевики дали женщинам право свободно выбирать профессию и даже обещали платить равную с мужчинами зарплату за равноценный труд. Реализация этих прав буксовала из-за тотальной женской неграмотности, и новая власть взялась за решение этой проблемы.
Если в 1926 году читать и писать умели только 42,7% российских женщин, то в 1939-м — уже 83,4%. Девочек не просто учили — им помогали избавляться от стереотипов и не бояться пробовать себя в любых областях знания. К концу 1920-х женщины составляли половину студентов-медиков, к концу 1930-х — половину учащихся техникумов, к середине 1960-х — половину студентов-математиков и большую часть студентов-биологов. Исследование, проведенное в Новосибирске в 1963 году, показало, что девочки мечтали связать свою жизнь с наукой и техникой, отдавая предпочтение прежде всего математике, медицине, химии и физике. Образование открывало путь к росту квалификации: с 1930-х по 1970-е годы в четыре раза выросла доля женщин среди управленческих кадров.
Впрочем, женщины на протяжении почти всего XX века составляли и подавляющее большинство тех, кто занимался тяжелым ручным трудом, — складских рабочих, уборщиц, сиделок, рабочих на конвейерах. То, что должно было женщину освободить, превратилось в принуждение во имя индустриализации. Хуже всего приходилось жительницам деревень, которые работали на земле и в большинстве своем не имели ни карьерных перспектив, ни даже доступа к технике. Об их участи ходил анекдот: что будет, если высадить на необитаемый остров двух мужчин и женщину? Американцы устроят дуэль из-за дамы, у французов начнется любовь втроем, а русские построят колхоз, где один мужчина будет председателем, а другой — его заместителем. На вопрос «А где женщина?» герои анекдота отвечали: «Народ в поле!»
Государство видело в женщине не только работницу, но и мать. Это второе качество не просто отличало ее от мужчины, но становилось особой социальной обязанностью. Понимая, что забота о детях и домашний труд не позволяют работать на равных с мужчинами, государство строило прачечные, фабрики-кухни, ясли, детские сады. «Я принадлежу к семейству, где оба родителя сделали карьеру, моя мать была и главным инженером, и директором фабрики. Она редко готовила — когда шла с работы, заходила в кулинарию и покупала обед и ужин, это было вполне возможно даже в нашем провинциальном городе. А например, белье мы сдавали в прачечную, — вспоминает в разговоре с Forbes Woman кандидат исторических наук, доцент, директор Ивановского центра гендерных исследований (внесен в реестр иноагентов) Ольга Шнырова. — Моя более старшая коллега вспоминала, что ребенком она вместе с детским садом на лето уезжала на дачу».
Но полностью выполнить все взятые на себя обязательства государство не смогло. Ольга Шнырова предполагает, что одна из причин — экономическая: «Легче заставить женщину тащить на себе три функции [матери, работницы и общественницы], чем полностью ее освободить». Другая — демографическая: начав работать, женщины перестали рожать, и это государству не нравилось. Третья — социальная: «Первые годы революции были периодом радикальных коммунистических экспериментов. Когда большевики пришли к власти, они попытались построить принципиально новое государство, которого не было нигде. Эта радикальная ломка сверху происходила в обществе, 82% которого составляли крестьяне, жившие крестьянскими патриархальными общинами. Им все эти «ужасы» были совершенно непонятны». Четвертая — институциональная: за невиданную экономическую модернизацию советское общество заплатило консервацией отдельных звеньев социального устройства.
Поэтому уже в 1930-е годы государство взяло курс на возвращение традиционной семьи, в которой ответственность за детей и домашнее хозяйство лежит на женщине. В 1936 году были запрещены аборты, одновременно усилилась трудовая мобилизация. В результате женщины и работали, и рожали, и тянули на себе весь быт в условиях коммуналок и тотального дефицита, порожденного недофинансированием легкой промышленности. Как заметил американский советолог Александр Даллин, государство относилось к женщине как к чему-то среднему между генератором и коровой. После смерти Сталина возможность делать аборт по выбору вернулась (и в отсутствие секс-просвета надолго заменила собой контрацепцию), но ролевая модель «работающая мать» закрепилась в качестве идеала советской женщины, а с ней и двойная нагрузка.
«Эх, досуг, досуг... Слово какое-то неуклюжее «досуг»... «Женщины, боритесь за культурный досуг!» Чушь какая-то... Досуг. Я лично увлекаюсь спортом — бегом. Туда бегом — сюда бегом. В каждую руку по сумке и... вверх-вниз: троллейбус — автобус, в метро — из метро. Магазинов у нас нет, живем больше года, а они все еще недостроены», — иронизировала героиня повести «Неделя как неделя» Натальи Баранской. По данным на начало 1960-х, без учета «бега туда-сюда» на оплачиваемую работу и домашний труд женщины тратили около 15 часов в день — в 2–2,5 раза больше, чем мужчины.
А как у них?
В 1963 году выходит книга «Загадка женственности». Автор, американская феминистка Бетти Фридан, развенчивает миф о счастье быть домохозяйкой, критикует глянцевые журналы и спорит с Зигмундом Фрейдом, считавшим, что карьерные амбиции у женщин — это проявление «зависти к пенису». Книга сразу становится бестселлером.
Справляться в одиночку было тяжело, и женщины кооперировались — разные поколения делили бытовые обязанности. В заботу о детях включались бабушки (тем более что молодые семьи чаще всего жили с родителями, не имея собственной жилплощади) — благодаря им тысячи советских детей учились читать, боялись серого волчка и проглотить вишневую косточку, впервые оказывались в церкви и верили, что шваброй пользуются только лентяйки.
Двойная нагрузка не была невидимой: ее измеряли социологи и экономисты и обсуждали партийные лидеры. Способы решения проблемы предлагались разные. Государство по-прежнему старалось создавать «необходимые социально-бытовые условия для сочетания счастливого материнства со все более активным и творческим участием в производственной и общественно-политической жизни». «Это было уже в то время, когда страна начала переживать очень серьезные трудности. И экономические, и социальные — начинается эпоха дефицита. В этих условиях реализовать все эти благие намерения было практически невозможно», — вспоминает Ольга Шнырова. Помимо того что господдержка требовала бюджетных затрат, у нее были и естественные ограничения: государство просто не могло взять на себя домашнюю уборку, ночные бдения у постели заболевшего ребенка или проверку уроков у него же.
Другой вариант в 1988-м озвучил, следуя лейтмотиву общественной дискуссии, Михаил Горбачёв, сказав о необходимости «в полной мере вернуть женщине ее истинно женское предназначение». Это не было попыткой «отменить эмансипацию», как считает Елена Здравомыслова, у генерального секретаря был гуманистический посыл. Но следовать ему было невозможно по сугубо материалистическим причинам: на одну зарплату среднестатистическая советская семья выжить не могла.
Наконец, можно было бы разделить домашние и родительские обязанности поровну между женщинами и мужчинами. Еще в 1972 году социологи Леонид Гордон и Эдуард Клопов в книге «Человек после работы: социальные проблемы быта и внерабочего времени» сообщали, что «над мужчинами в наши дни почти не тяготеет своеобразное табу на участие в мелких бытовых закупках». А в 1977 году в новую Конституцию даже хотели включить положение о равных родительских обязанностях, но вместо этого в ней оказались две противоречащие друг другу статьи: одна провозглашала равенство мужчин и женщин в семейных отношениях, другая как бы делала женщин немного «равнее», гарантируя льготы, связанные с материнством. Как пишет доктор политических наук, специалист по гендерным исследованиям Светлана Айвазова в книге «Русские женщины в лабиринте равноправия», это вполне соответствовало противоречиям между общественной жизнью и реальной советской семьей, «которая перестала быть чисто патриархальной, но еще не стала эгалитарной, партнерской».
«Будь, пожалуйста, послабее»: чего хотел советский мужчина
Именно патриархатная семья виделась большевикам источником социального неравенства и несвободы женщин. Поэтому сразу после их прихода к власти советская гендерная политика представляла собой «рассемеивание» — полную ликвидацию частной жизни в привычном виде. Право на аборт, на развод (в 1920-е годы средняя продолжительность вновь заключенных браков составляла всего восемь месяцев), признание гражданского брака, признание отцовства и социальные гарантии матерям привели к тому, что работающие женщины стали экономически независимыми от мужей и отцов.
Мужьям и отцам это не нравилось. Журналы «Работница» и «Крестьянка» публиковали письма читательниц, которые жаловались на принуждение к домашнему труду. «Были частые сообщения о том, что мужчины избивали своих жен за организацию или даже участие в собраниях, и даже о женщинах-активистках, убитых неодобряющими их мужьями. В одной статье рассказывалось о том, как муж зарубил свою молодую жену топором на том основании, что она уделяла недостаточно времени работе по дому и уходу за детьми», — рассказывает Марианна Муравьева в статье «Бытовуха: семейное насилие в Советской России».
Но вместо того чтобы полностью выйти из патриархальных отношений, женщины, по сути, сменили партнера — им стало само государство. Для него рожали (а оно выплачивало пособия и строило детские сады), для него работали. Ему — в лице парткомов, профсоюзов и участковых — жаловались на мужей, если те пили, били или хотели развестись. Сами мужья из этих отношений оказались как бы исключены. Не имея возможности вернуть себе роль кормильцев и защитников со всеми причитающимися привилегиями, они оказались в глубоком кризисе маскулинности.
А как у них?
В 1953 году выходит первый номер журнала Playboy; в 1965-м Хелен Герли Браун становится главным редактором Cosmopolitan и из издания для домохозяек превращает его в журнал для секс-бомб. Тем временем в университетских кампусах зарождается радикальный феминизм. Активистки, участвующие в протестах против расовой сегрегации и войны во Вьетнаме, недовольны, что первые роли всегда достаются мужчинам, — и объявляют войну патриархату. Они требуют освобождения женщин от всех форм угнетения, от дискриминации на рабочем месте до сексуальной эксплуатации, поднимают темы насилия и репродуктивных прав.
«Вот это общественное чувство, что у нас с мужским полом не все в порядке, отражено и в массовой культуре, — рассказывает в беседе с Forbes Woman Елена Здравомыслова. — Бороться с ним сложно, оно закрепляется всевозможными демографическими аргументами, в том числе касающимися смертности. Разрыв в продолжительности жизни у мужчин и женщин постоянно приводился как подтверждение тезиса о нехватке мужчин». Главной причиной были, конечно, потери в войне, в ходе коллективизации и в результате репрессий: согласно переписи 1959 года, на 1000 женщин приходился 641 мужчина, тогда как по итогам переписи 1897 года на 1000 женщин приходились 992 мужчины.
Но были и другие причины. В 1968 году в «Литературной газете» экономист Борис Урланис писал: «Сейчас почти все мужчины в возрасте до 42 лет не принимали участия в военных действиях в годы Великой Отечественной войны. Между тем именно на возраст 30–40 лет приходится резкое превышение мужской смертности по сравнению с женской. Значит, дело не в войне и не в ее последствиях. А дело в том, что по сравнению с женщинами мы гораздо меньше оказываем внимания охране здоровья мужчин. Взять хотя бы консультации. Женские у нас есть, а мужских нет!» В мужских консультациях Урланис предлагал вести антиалкогольную и антиникотиновую пропаганду, а также борьбу с несчастными случаями и консультирование по вопросам половой жизни. Примечательно, что ответственность за охрану здоровья мужчин он возлагал на женщин — в том числе и потому, что к тому времени именно они составляли большинство врачей.