День матери. Джордж Сондерс
«День матери» Сондерс начал писать еще в 1990-х, задумав его как историю о женщине в элегантном платье, которая роется в чужом мусоре. Пережив множество реинкарнаций, рассказ наконец был закончен в прошлом году и опубликован в журнале The New Yorker. Esquire перевел и впервые публикует его на русском языке.
Деревья на Сосновой, которые по весне всегда цветут алыми цветами, расцвели алыми цветами. Ну и что? Эка невидаль! Они каждую весну так. Памми все твердила: «Посмотри на цветы, мам. Обалденные, да?» Дети решили подлизаться. Поли вчера приехал, а Памми повела ее на праздничный ланч в честь Дня матери и теперь держала за руку. За руку! На улице! А не она ли девчонкой ударила родную мать, когда та ей всего-навсего воротник хотела поправить?
– Нет, ты погляди, какие цветы, мам! Я от них прямо улетаю, – сказала Памми.
Вполне в духе Памми повести мать на ланч в свитере, на котором нарисован перечеркнутый крест-накрест пулемет. Нельзя, что ли, платье надеть покрасивей? Или брючный костюмчик? Хорошо хоть в этот раз дети не пилили ее насчет курева. Еще когда Памми училась играть на арфе, еще когда Поли ходил лохматый и встречался с этой своей Эйлин, даже после того, как Поли узнал, что эта его Эйлин спит с кем ни попадя, и обрился наголо, стоило Памми с Поли приехать, как они начинали пилить ее насчет курева. Это было жестоко. Кто им разрешил? Будь их отец жив, они не посмели бы. Когда Памми хлопнула ее по руке за то, что ей поправили воротник, Пол-старший всыпал дочери по первое число.
Городок приукрасили. Флагов понавешали и вообще.
– Понравился тебе ланч, мам? – спросила Памми.
– Еда как еда, – ответила Альма.
По крайней мере голос у нее не старушечий. Такой же, как когда она была еще молодая и никто не выглядел лучше в облегающем платье с вечерним коктейлем в руке.
– Слушай, мам, – сказала Памми. – Давай по Маринашке пройдемся?
Она что, уморить ее решила? Они уж два часа как на ногах. Поли встал поздно и на ланч не пошел. Вчера только приехал – наши рученьки устали, как всегда говорил Пол-старший после дальней поездки. Поли-то так не говорил. Не такой остроумный, как его отец. Вдобавок, похоже, дождь собирается. Над мостом через канал повисли черно-синие тучи.
– Мы идем домой, – сказала она. – Потом отвезешь меня на кладбище.
– Мам! – сказала Памми. – Мы же не едем на кладбище, помнишь?
– Едем, – отрезала она.
А на могилке она скажет: «Пол, дорогой мой, все в конце концов хорошо вышло. И Поли приехал, и Памми меня за руку взяла, и раз в жизни у них хватило ума не воспитывать меня насчет курева».
Они проходили дом Манфри. Когда-то, при Никсоне, им в башенку ударила молния. Утром кусок башенки валялся на лужайке. Она как раз шла мимо с Япошей. Пол-старший Япошу не выгуливал: рановато для него. Пол-старший малость выпивал. Выпивал он как человек тонкий и глубоко понимающий. В ту пору Пол-старший продавал приборчики для стимуляции роста деревьев. Привяжешь такой к дереву, и оно должно сразу пойти в рост. Выпив малость как человек тонкий и глубоко понимающий, Пол-старший изобретал необычные слова и иногда кланялся. У вас на пороге появлялся изысканного вида мужчина, слегка поддатый, и спрашивал: «У вас деревья не забуксованы? Недорослостью не страдают? Могу предложить вам специальный подгонятель!» И доставал свой маленький приборчик. Так они чуть не потеряли дом. Пол-старший был очень убедителен. Но вызывал некоторое недоумение. В смысле как продавец. Эффективность его стимуляторов была туманна. Пол-старший сам сказал так в тот вечер, когда они уже почти не сомневались, что потеряют дом. Он был выпивши, и язык у него заплетался. «Мамуля, – пробормотал он, – эффективность моих стимуляторов туманна».
– Мам, – сказала Памми.
– Что? – огрызнулась Альма. – Чего тебе надо?
– Ты остановилась, – сказала Памми.
– По-твоему, я не знаю? У меня колени гудят. Дочь таскает меня по всему городу.
Она и вправду не заметила, что остановилась. Напротив бывшей мастерской, где когда-то резали трубы. Теперь здесь был магазинчик здорового питания. Когда они чуть не потеряли дом, Поли принес им чашку с мелочью. Тогда он ходил бритый и продавал рекламные площади в газете «Сэкономь». Памми работала в «Спаси животных». Так называлась ее контора. Там всегда пахло коноплей и продавались майки и шапки с коровьими мордами и надписями вроде «Спасибо, что не пробили мне голову разрядом».
А ведь какие умные были дети! Она помнила похвальную грамоту Поли за отличную учебу. Один мальчик даже заплакал, что ему не дали. А ее сыну дали. Но когда выросли, все у них пошло наперекосяк. И работа дурацкая, и семьей не обзавелись, и все время болтают о душе.
Что-то испортило ее Памми и Поли. Или кто-то, но уж точно не она. Она с ними никогда не миндальничала. Как-то оставила в зоопарке за то, что не слушались. Им велели больше не кормить жирафа, а они все кормили. Тогда она их там бросила и пошла перехватить коктейльчик, а когда вернулась, Памми и Поли стояли у ворот такие виноватые, со сдувшимися шариками в руках. И поделом им: в следующий раз будут слушаться! Зато месяцем позже, на похоронах Эда Педлоски, она заставила их пройти мимо открытого гроба одним только строгим взглядом – прошли как миленькие и не пикнули.
Бедняга Эд выглядел ужасно: еще бы, несколько дней пролежать на полу в кухне!
– Ты как, мам? Нормально? – спросила Памми.
– Не говори глупостей, – сказала Альма.
В самом начале они с Поломстаршим делали это и так, и сяк, и эдак. Потом лежали на полу и обсуждали, в какой цвет выкрасить стены. Но потом появились дети. И это была сплошная морока. Дети ревели и ныли, умудрялись обкакаться в самое неподходящее время, наступали на битое стекло, просыпались ни с того ни с сего и отдергивали занавески, когда они с Полом-старшим лежали на полу, еще не успев сделать это ни так, ни сяк, ни эдак, и ей приходилось вставать в раздражении, что все портило, а когда она возвращалась, Поластаршего уже не было: он удалялся в дальний конец сада подкрепиться граммулечкой.
Скоро Пол-старший стал приходить домой под утро. У кого хватило бы духу его винить? Из-за Памми и Поли домашний очаг потерял для него всякую прелесть. Требовались экстренные меры. Она принялась покупать самое сумасбродное белье. Снова закурила. Как-то раз, стоя у холодильника в одних туфельках на шпильках, позволила Полу-старшему отшлепать себя по голой заднице. В другой раз, под хорошим градусом, притаилась во дворе, чтобы выскочить из засады на Пола-старшего. Выскочила – а он без штанов. Безумие было важным элементом их великой любви. Как когда Пол-старший вырубился на веранде, а она нашла его и кое-как дотащила до постели. Даже тогда, у себя дома, он очень забавно назвал ее Милли. Однажды вечером они с Полом-старшим стояли в саду под окном с бокалами в руках и смотрели, как Поли и Памми бродят из комнаты в комнату, мучительно стараясь их найти. Это было… это было в шутку. Нет, правда смешно. Когда они наконец вернулись в дом, у детей прямо гора с плеч упала! Памми разревелась, а Поли стал так отчаянно лупить Пола-старшего в пах своими крошечными кулачками, что пришлось отправить его…
Да нет, конечно, его не отправили спать в сарай посреди ночи! Как он всегда утверждал. Что они, изверги? Они… наверное, посмеялись, да и все. Со своим обычным добродушием. Потом велели ему идти спать. Чтоб не дрался. После чего он, наверное, убежал и спрятался в сарае. Им назло. А они его искали-искали, просто с ног сбились. Героически искали-искали и в конце концов нашли: нагло дрыхнет в сарае, на мешке с удобрением, с полосками от слез на грязных…
Почему же он плакал, если спрятался им назло?
Все это было так давно! Теперь не проверишь: машину времени вроде еще не изобрели. Ну и отстаньте от нее.
Небо над библиотекой уже совсем почернело.
Если из-за Памми они вымокнут, ох она у нее получит!
Однажды, в День независимости, Пол-старший облапил ее на клумбе. Ему так нравилось. Чем безумней, тем лучше. Ну ладно, хочешь – пожалуйста. Это пошло на пользу. Примерно в то время она перестала слышать эти имена: Милли, Кэрол Менингер, Ивлин Как-ее-там. Наступил краткий период торжества после победы безумия, когда она больше не слышала этих имен и не чувствовала этих странных ароматов. Где же в тот праздник были дети? Довольные, жгли где-нибудь бенгальские огни – так, наверное. Два бенгальских огня приблизились. Замерли. Потом удалились. Стремительно. Так им и надо: нечего подглядывать! Пусть усвоят, что у взрослых тоже есть личная жизнь.
«Вот вам, детки, – пьяно пробормотал Пол-старший в ее голую спину. – Любуйтесь и мотайте на ус, авось пригодится».
Вскоре после этого безумного Четвертого июля они снова чуть не потеряли дом. Все безумие прекратилось. В отсутствие безумия вернулись имена в комплекте с ароматами.
Нет. Тут она что-то путает. Они трудились плечом к плечу, чтобы спасти дом, и вся проблема имен в комплекте с ароматами отступила на задний план раз и навсегда. Обоим теперь казалось смешным, что кто-нибудь мог подумать, будто Пол-старший вообще способен на такое…
Как же она устала!
Дурында Памми!
Нет чтобы о матери позаботиться.
– Домой, – сказала она.
Там, впереди по Сосновой, под метает дорожку перед своим домом – неужто…
Ну да.
Она самая. Деби Хадер. Тоже не молоденькая.
В школе была чудная подзаборная девка. Все знали, что она хиппи. Крошечная головка, кудряшки, груди нет. Да и сейчас хороша: цветастая кофточка, штаны с завязками на лодыжках, тощая, как воробей. Кого она из себя корчит – Ганди? Миссис Ганди?
Бабуся хиппует?
Машет метлой, как ведьма, перед той же самой крошечной конурой, где жила еще девчонкой. Со своими чокнутыми предками. Мэнди и Рэнди. Оба хромали. На разные ноги. Когда шли по улице, умереть можно было – такая пляска.
«А ну-ка притормози на секундочку, умная голова, – сказал в ее мозгу Пол-старший. – Чисто гиппертетический вопрос: допустим, ты родилась у пары калек и выросла в крошечном доме, где у тебя никогда не было даже горшочка, куда пописать. Считаешь, из тебя не могла бы получиться одинокая чудачка с дюжиной браков за плечами и несчастной сбежавшей дочерью?»
«Нет, – ответила она. – Не могла бы».
«Ты уверена? – спросил Пол-старший. – Ладно, может, я просто тупой. Может, мне не понять твоей изощренной высшей логики. Ты-то прожила такую идеальную жизнь – ясное дело, ты теперь знаешь все ответы».
Ну хватит.
Перестань.
Не защищай эту… эту.
«Я только задал вопрос», – сказал он.
Это в его стиле – напирать как танк, даже не давая собеседнику шанса…
Ну что, лапуля, я прав или ты не права? Время пошло! Мы ждем ответа!
Ладно, откуда ей знать? Кем она была бы, если б не была собой? Да и зачем тебе вообще это знать? Какой с этого прок?
– Мам, может, подойдешь, поздороваешься? – спросила Памми. – Она же твоя старая подруга.
– Старая – это да, – сказала Альма. – Но не подруга.
– Господи, мам, – сказала Памми.
– У нас с ней никогда не было ничего общего, – сказала Альма. – Хиппи, что с нее взять. Никогда нас не интересовала.
Совсем.
Ни капли.
Опаньки! Да это ж Альма Карлсон! Тащится по Сосновой. И дочка при ней – Памми, или Кимми, или Какее-там. А сынка, Поли, видела вчера в магазине вот с таким букетом. Для Альмы! Где справедливость: злобной старухе (Альме) дарят цветы на День матери, а доброй, великодушной маме (ей, Деби!) не то что цветы, а даже…
Господи, ну и морда! Печеное яблоко. Сморщенный ротик застегнут наглухо.
Когда наконец Бог, или кто там есть, наведет здесь порядок? Когда такие гнусные бабы получат по заслугам? Или она так и будет жить себе не тужить со своей злобной душонкой? Да ладно, хрен с ним со всем – она, Деби, никогда особо не верила ни в Бога, ни в ад, ни во всю эту выдуманную мужиками херню. Сама тоже не ангел. И наркотой баловалась, чего скрывать, и не очень-то ей нравится эта перспектива: подваливаешь к Жемчужным вратам, или куда там положено, и ихний Святой-забыла-кто находит тебя в своем кондуите и говорит: «А, привет, я тут как раз подсчитывал, сколько у тебя было парней, и гляжу, ни фига себе, может, обождешь секундочку, пока я схожу узнаю разрешенный максимум?»
Шварк, шварк.
(Почему мы так говорим, если по звуку это больше похоже на швак?)
Швак, швак.
Ну да, согласна, она мужиков любила. И они ее. Было времечко. Что это для нее значило? Да просто жизнь била через край. Как у того чувака в телевизоре, который так обожал все красить, что это доставало его жену, а он тогда поднимал кисточку и типа: прости, старушка! Жизнь бьет через край! Вот и она так. Только не красила, а спала со всеми, кто подвернется. Ха! И все ей были в кайф. Даже фрики. Особенно фрики! Тот коммивояжер из Огайо, с повязками на глаза, – это вообще что такое? Он что, всегда их с собой возил? Очевидно. Но такой уж он был, прости его господи, такой у него был пунктик. У всех есть свой пунктик, или несколько пунктиков, и она так считает: если ты любишь этот мир (а она вот любила, или думала, что любит, или по крайней мере старалась любить), то должна любить в нем все. Включая мистера Огайо (Тома? Тима?) и его портфельчик с повязками. Где он теперь? Он же был на пятнадцать лет старше. Так что теперь… где? В доме престарелых? Умер? Разбирается с этим Святымзабыла-кем? Тоже небось есть о чем поговорить. Про повязки. Про то, как не желал останавливаться, даже когда она его…