Владимир Зазубрин
1
Ленин и Горький — два известных когда-то, но ныне почти забытых русских литератора первой половины ХХ века. Оба написали очень много — томов по шестьдесят, во многом сходились, но часто ссорились. У Ленина, при многочисленных грехах, был практически безупречный литературный вкус; у Горького, при его широко прокламированном гуманизме, очень плохой. Особенно отчётливо это их расхождение проявилось при оценке творчества лучшего прозаика Сибири, Владимира Зазубрина-Зубцова (1895–1937). Ленин говорил о его книге «Два мира» — первом советском романе (1921): «Конечно, совсем не роман, но книга хорошая, страшная, нужная». Все три определения — по-ленински чёткие и взаимно обусловленные: единственно нужной книгой в то время могла быть страшная, то есть объективная. У Ленина, что сам этот радикальный новатор нередко подчёркивал, были на редкость традиционные, даже консервативные представления о жанре, и «Два мира» в самом деле скорее поток кровавых эпизодов, поразивших воображение двадцатидвухлетнего автора во время гражданской войны, «яркие лоскутки», как называется одна из глав. Но среди этих эпизодов явно преобладают садомазохистские: автор особенно внимателен к публичным казням, истязаниям женщин, взаимным мучительствам, в которых красные и белые неотличимы, это особенно ясно в перестрелке отца и сына, сопровождаемой взаимными проклятиями.
«Широкоплечий унтер-офицер с чёрной бородой хлопнул рукой себя по боку.
— Спиридон, мерзавец, это ты?
Спирька сразу узнал отца.
— Я, тятя, я!
Красные и белые, с глазами, разгоревшимися от любопытства, смотрели на отца с сыном.
— Это, значит, на отца сынок руку поднял? А? Ты ведь доброволец, щенок?
— Доброволец, тятя!
— Я его дома оставил, думал, матери по хозяйству поможет, а он вон што, против отца пошёл!
— Не я, тятя, супротив вас пошёл, а вы супротив меня, супротив всего народу с офицерьём сбежали, в холуи к ним записались!
Отец вскипел:
— Ты поговори у меня ещё, молокосос! Сию же минуту переходи сюда! Бросай винтовку!
Спирька засмеялся, потрепал себя рукой пониже живота:
— А вот этого не хошь, тятя? Хо-хо-хо!
— Го-го-го! Ловко, Спирька, отца угощаешь! — загоготали красные.
Чернобородый задыхался от гнева:
— Прокляну, Спиридон, опомнись!
— Нам на ваше проклятье начихать, тятя!
Отец высоко поднял руку:
— Не сын ты мне больше! Проклят ты, проклят во веки...
— А ведь не пальнёшь в тятьку-то, Спирька, чать жалко.
Кровь бросилась в лицо Спиридону. Он вспомнил, как отец всегда с базара привозил ему пряники, вспомнил, как тот мальчишкой часто таскал его на руках, учил ездить на лошади, провожал с ребятами в ночное.
— Доброволец он, за буржуев, не отец он мне. Проклял он меня. Не отец так не отец.
Спиридон для чего-то старался заранее мысленно оправдать себя. Сын быстро щёлкнул затвором, стал на колено и выстрелил. Пуля сшибла у отца фуражку. Отец трясущимися руками поднял свою винтовку, ответил сыну. Красные и белые молча наблюдали за борьбой. Чернобородый совсем растерялся, стрелял не целясь, винтовка плясала у него в руках.
— Сынок, — бормотал он, досылая патрон,— сынок, хорош сынок...
Спиридон с четвёртой пули распорол отцу бок. Унтер-офицер вскрикнул, комком свернулся на земле. К раненому подбежали санитары.
— Будь проклят ты, отцеубийца. Отцеубийца проклят, проклят, хрфлфрихррр...»
2
Революция по Зазубрину — не социальный и подавно не экономический, но биологический процесс со следами извращённого эротизма. Ленин, кажется, почувствовал здесь что-то подспудно правдивое, а Горький, напротив, обозлился, заявив в письме автору (правда, о более поздней повести «Общежитие»): «у читателя получается пессимистический и несправедливый вывод: при советской власти половая путаница осложнена жилищной теснотой… Затем: в описаниях Вы впадаете в злейший “золаизм” (натурализм в духе Золя. — Ред.) — рвота, сопли, пот, ночные горшки и т. д. Зачем это?.. Пишете вы плохо, мало заботясь о точности, ясности. И слишком много дано в рассказе “чёрного”».
Это кто плохо пишет? И главное — это кто Зазубрину говорит? Рассказ Горького «Сторож» — написанный, правда, в эмиграции, до возвращения на правоверные позиции и до всякого соцреализма, — такой рекорд грязи и извращённого эротизма в русской литературе, что Зазубрин, как говорят в России, smokes at the roadside. Когда Горький писал статью «О русском крестьянстве» (1922) — он всю её наполнил примерами извращённого зверства, в духе повестей и романов Зазубрина, но статья эта в СССР никогда не печаталась, ибо написана для европейского читателя. В России её издали только в 2003 году в узкоспециальном «Литературоведческом журнале».
В 1925 году Зазубрин написал и частично опубликовал (ноябрь, газета «Советская Сибирь») документальную повесть «Неезженными дорогами» — о своём агитационном путешествии на аэроплане по Центральной и Западной Сибири, главным образом по окрестностям Томска. Полностью она вышла в мае 1926 года в журнале «Сибирские огни», который автор вскоре возглавил. Целью поездки была агитация среди крестьян — им демонстрировали аэроплан, даже катали на нём, проводили митинги на взлётных полосах, кое-как расчищенных, полных кочек и ям (несколько раз демонстрационный немецкий «Юнкерс» чуть не угробили), а потом собирали деньги на Губавиахим, что и являлось основной целью всего предприятия. У Зазубрина были цели иные — формально сопровождая авиаторов в качестве корреспондента, в действительности он мечтал посетить места ссылки боготворимого им Достоевского и посмотреть, что от них вообще осталось. Но был у него и более важный план — собрать материал о так называемом роговском восстании для второго романа, за который он взялся сразу же после получения гонорара за первый (гонорар этот, повествует он в «Заметках о ремесле», составил пять миллионов тогдашних рублей, то есть три воза берёзовых дров). Для этого второго романа, который во многих отношениях был похлеще первого, Зазубрин изыскал, например, такой факт:
«Волков дрожит, плачет, скрипит зубами, бьёт себя кулаком в грудь.
— Веришь — нет мне, дорогой товарищ Зазубрин, я ведь вместе с Владимиром Ильичём в Якутске был. И Калинин там был. Ох, башка Ленин! Три шага по комнате сделает и готово — решил. А Калинин три дня думает, штоб надумать, сколь Ленин. Веришь — нет мне, дорогой товарищ, я за политику пришёл из Балтийского флота на каторгу в Якутку. Я-то в семом году пришёл, а Ленин позже меня. (То же самое, слово в слово, говорил мне другой роговец Копылов Василий, выдававший себя за электромеханика Путиловского завода и члена партии с шестого года.)
— Веришь — нет, вот они, шомпола-то, нагайки где сидят.
Волков истерически заголяет спину.
— Вот, дорогой товарищ, чего они с нами сделали. А у жены моей колчаковцы титьку отсекли. Ну, безусловно, я их бельзином обливал и живьём у тюрьмы сжигал. Тюрьму тую, в крепости, я своими руками спалил. А милиционеров Миляева и Петрова мы с женой распилили, и пила та у меня хранится. Эх, дорогой товарищ, другой раз посмотрю на неё — вот, мол, была моя власть! Посмотрю да поцелую её.
Я прошу продать мне эту пилу для Новониколаевского музея. Волков соглашается. Я пишу с его слов “бумагу Миколаевскому музею”. Вот она.
“Когда-то товарищ Волков Филипп Андреевич был в партизанах со своей женой Антонидой Амельяновной. Приехали мы из тайги с партизанами с отрядом обои с женой и с девочкой пяти лет. Выехал из тайги с партизанскими отрядами, безусловно, которые были мои враги, сердце моё не могло вытерпеть и зачал я их тем оборотом, как они меня казнили, зачал их пилить пилой около тюремного замка, который я спалил своими руками. Жена моя Волкова пилила со мной за её кровь, за её отсекённую грудь. Жена у меня без титьки теперь. Это было в девятнадцатом году двадцать третьего ноября.