От любви до ненависти
У Распутина были не только фанатичные обожатели, но и ярые противники. Но за что именно столь люто ненавидели этого человека?
То, что в основе антираспутинской истерии лежало коллективное безумие всей образованной России последних предреволюционных лет, невольно признавали сами герои тех далёких событий. Правда, похоже, так до конца и не отдавая себе в этом отчёта.
«Патриотические цели»
Вот, например, как оценил политические последствия убийства Григория Распутина в ночь с 16 на 17 декабря 1916 года группой «идейных монархистов» экс-председатель IV Думы Михаил Родзянко (к слову, лично их вдохновлявший на «подвиг»): «Вне всякого сомнения, что главные деятели этого убийства руководились патриотическими целями. Видя, что легальная борьба с опасным временщиком не достигает цели, они решили, что их священный долг избавить царскую семью и Россию от окутавшего их гипноза. Но получился обратный результат. Страна увидала, что бороться во имя интересов России можно только террористическими актами, так как законные приёмы не приводят к желаемым результатам…»
Как нетрудно понять, перед нами отнюдь не извечное российское «хотели как лучше, а получилось как всегда», а что-то вроде массовых бредовых галлюцинаций. Когда людям вдруг мерещилось то, чего на самом деле не было: «Распутин — немецкий шпион, влекущий Россию к гибели».
Что же стало причиной столь фатального помутнения сознания самых просвещённых и, казалось бы, рационально мыслящих классов, притом независимо от их политических пристрастий — начиная от ультрамонархистов, продолжая правоцентристами и кончая оппозиционными радикалами?
«Царь ненастоящий!»
Причиной было то, что на протяжении почти десяти предшествующих лет российская общественность всё глубже погружалась в политическую фрустрацию, порождённую итогами революции 1905–1907 годов. В конце концов эта фрустрация перешла в общенациональный психоз, не только толкнувший представителей высших классов на отвратительное и абсурдное убийство «преступного старца», но и опрокинувший вслед затем всю страну в новую, ещё более страшную, чем в первый раз, революционную бездну…
Но почему первая русская революция, вроде бы породившая в целом успешные аграрную и думскую реформы, не привела хотя бы на время к всеобщему успокоению?
На первый взгляд дело было в том, что итогами этой революции не был доволен в России практически никто. Монархисты и сам царь мучительно скрежетали зубами при одной мысли о том, что самодержцу пришлось пойти на конституционную сделку с «бунтовщиками». Либералы возмущались тем, что эта сделка оказалась «слишком половинчатой». Социалисты же негодовали, что революция 1905 года не увенчалась свержением «эксплуататорских классов» и созданием «республики трудящихся». И даже правоцентристы, единственные, кто поначалу были настроены оптимистично, вскоре разочаровались в способности правительства проводить весь комплекс обещанных реформ.
Однако все эти причины кажутся решающими, повторяю, лишь на первый, поверхностно-партийный взгляд. Ибо в основе всех вышеупомянутых идейно разновекторных недовольств лежало нечто фундаментально общее для них всех. А именно то, что в результате первой русской революции страна лишилась «настоящего царя». Или, говоря языком современной политологии, «легитимной власти».
Недержание самодержавия
Дело в том, что Николай II, чей авторитет неуклонно падал практически с первых же дней вступления на престол в 1894 году, после подписания Манифеста 17 октября 1905 года окончательно и бесповоротно превратился, с точки зрения российской традиционной легитимности, в «пустое место». А именно в «самодержца», неспособного «самого себя держать» и нуждающегося в публичной поддержке «снизу».
Причём сертификат «неполного соответствия» Николай II получил не из рук автора Манифеста 17 октября Сергея Витте, не от фрондёрских первых двух Госдум и не от революционных масс, а, как это ни может показаться парадоксальным, от правоверных монархистов.
Ничто — даже сам Манифест 17 октября (напомню, провозгласивший основные гражданско-политические свободы и обещавший впредь не издавать законов без согласия Государственной думы, которую, правда, ещё только предстояло избрать) — так грубо и зримо не возвестило о произошедшей делегитимации самодержавия, как приключившиеся на следующий же день после подписания Манифеста черносотенные погромы.
Монархисты, до того момента свято уверенные в том, что российский самодержец в состоянии сам, Богом данными ему силой и властью, подавить любой бунт и удержать свою неограниченную власть, дружно кинулись спасать неожиданно осевшее самодержавие. При этом само название ультрамонархистов — «чёрная сотня» — символически отсылало ко временам Смуты начала XVII века, когда в России самодержавной власти вдруг не стало и когда её, согласно популярной легенде, своими силами воссоздали «снизу» простые русские люди — обитатели «чёрных слобод» во главе с нижегородским купцом Козьмой Мининым.
И хотя сам Николай II приветствовал активность черносотенцев (и на приёме делегации Союза русского народа 23 декабря 1905 года даже прикрепил себе и наследнику Алексею членские знаки Союза), появление в стране многочисленных ультрамонархических и националистических партий как бы давало сигнал: прежнего самодержавия больше нет, его надо восстанавливать заново!
Явление старца
Таким образом, после издания октябрьского Манифеста в России больше не осталось политических сил, не только на словах, но и на деле признававших Николая II «настоящим самодержцем». Все политические силы превратились в группировки лоббистов, стремившихся наполнить «пустое место», которым по факту стал император, собственным «правильным контентом».
Крайне правые вознамерились активно воздействовать на Николая II, чтобы вернуть ему самодержавную волю и вдохновить на реставрацию самодержавного полновластия.
Правоцентристы решили, что сумеют конструктивно влиять на «пустого самодержца» через наполненного «правильной программой» премьер-министра Петра Столыпина.
Либеральные радикалы засели в оппозиционные траншеи, обстреливая оттуда императора агитационными снарядами с угрозами новой революционной стихии.