«Мне их судить»
По данным историка Николая Шильдера, Александр I, ознакомившись с сообщением командира Гвардейского корпуса князя Васильчикова о тайных обществах, произнёс: «…Я разделял и поощрял эти иллюзии и заблуждения. Не мне их судить». У Николая Павловича такой опции не было — судить предстояло ему.
Ситуация была непростой. Самый очевидный вариант — военные суды — не казался оптимальным. К апрелю 1826-го, когда принималось решение, общественное мнение, отошедшее от первого шока, смотрело на произошедшее неоднозначно. Нужен был авторитетный во всех смыслах суд, а не группки из семи гвардейских офицеров по выбору полкового командира. Законодательство, ещё не систематизированное Сперанским (это произойдёт только семь лет спустя), допускало все возможные варианты, включая ранее никогда не существовавшие. И тогда император решил обратиться к специалисту.
Административный гений
Михаил Сперанский, сын сельского священника, совершивший в юности невероятный карьерный взлёт из выпускников Владимирской епархиальной семинарии в государственные секретари, не понаслышке знал, что такое произвол. В 1812 году, уступая мнению крайне раздражённого Сперанским высшего света, Александр I отправил его в ссылку на неопределённых условиях. Он смог вернуться, так как был не то чтобы незаменим, — незаменимых у нас нет! — но уж больно хорош по части административной, и особенно законодательной работы. Да и император, человек умеренно совестливый, ощущал некоторую неловкость. 13 декабря 1825 года Михаил Михайлович составил проект манифеста о вступлении на престол нового государя. Это был безусловный знак доверия. Теперь ему предстояло изыскать средство…
Сперанский обратился к сравнительно недавней практике. Из неё следовало, что вопрос о важнейших и опаснейших государственных преступлениях либо решался Первым Лицом единолично, либо им же — на основании постановления Сената, либо путём высочайшего утверждения приговора специально назначенного Верховного уголовного суда. Последний со времён матушки-императрицы Екатерины II учреждался трижды: по делу поручика Мировича, пытавшегося освободить из крепости свергнутого почти за четверть века до того императора Иоанна Антоновича; по делу о московском Чумном бунте 1771 года; наконец, по делу о пугачёвском возмущении. На этом варианте, после некоторых колебаний, и остановились.
Прецеденты-то имелись, но никакой внятной процедуры за ними не стояло. Сперанский проделал титанический труд по разработке как процессуальных, так и сущностных вопросов. Его колоссальные знания и холодный, блестяще организованный бюрократический ум, вызывавший неприкрытую неприязнь автора «Войны и мира», в считаные недели породили целую систему норм, включавшую в себя иерархию составов преступлений мятежников, позволяющую разделить их по разрядам; так уже делалось в случае пугачёвцев, но, надо сказать, вполне произвольно.
«Вина, весьма тяжкая в одном роде преступления, часто сопрягается в одном лице с другими винами, менее тяжкими, в других родах; а как закон в сопряжении вин определяет наказание по той из них, которая считается тягчайшею, то и надлежало сию тягчайшую вину поставить в свойственном ей разряде, хотя бы лицо по другим его винам принадлежало к разрядам низшим».