Допросы: все свои
Ещё с советских времён существует живучий миф, что декабристы на следствии во всём признавались, каялись и постоянно сдавали друг друга. Такое представление не вполне соответствует действительности — по нескольким причинам.
Молчи как партизан
Мы отлично знаем, как нужно вести себя на допросе, если ты идеальный революционер или, скажем, военнопленный: не выдавать товарищей, не признавать вину, в ответ на все вопросы презрительно молчать. Образ этот сформирован фильмами про войну, рассказами о пионерах-героях и прочими исключительными примерами храбрости и самообладания. Был ли каждый из декабристов выдающимся образцом гражданского мужества? Нет, и это абсолютно нормально: не могут такими оказаться все сто двадцать человек, преданных суду, или другие, отделавшиеся более-менее легко благодаря чьему-то заступничеству, как Лев Витгенштейн или Михаил Орлов. Это были очень отличающиеся люди — разного возраста, статуса, положения и моральных качеств, и каждый из них выбирал, как действовать, сообразуясь с внутренними убеждениями и внешними обстоятельствами.
К тому же есть большая разница между пионером-героем в фашистском плену и декабристом на допросе. Наталия Соколова в публикации «Декабристы: развенчание мифологии для любителей» объясняет: «Несмотря на все обстоятельства ареста, те, кого приводят в Комитет, видели перед собой не непримиримого врага (офицера гестапо, ЧК или царской охранки). Перед ними сидели их бывшие сослуживцы, четвероюродные дяди и тому подобное — люди одного с ними социального круга». Для мелкопоместных дворян из глубинки, вроде членов Общества соединённых славян, проблема «свойства» не стояла так остро, но была другая: практически все участники заговора — военные, привыкшие существовать в рамках армейской субординации. Когда ты прапорщик, а перед тобой начальник Генерального штаба, трудно не растеряться.
Важно ещё кое-что: как объясняет Соколова, «согласно тогдашним процессуальным нормам, то или иное обстоятельство считалось доказанным, если о нём было дано два показания, а ещё лучше — собственное признание обвиняемого, в таком случае было достаточно его одного. Если же обвиняемый не признается при наличии на него двух показаний, это считается запирательством и отягощает его вину». Согласно Донесению Следственной комиссии, она «основанием своих заключений почти всегда полагала признание самих подозреваемых, или бумаги, ими писанные; изветы же сообщников и показания других свидетелей были <…> только пособиями для улики». Может показаться, что здесь есть противоречие, но на самом деле говорится об одном и том же: собственное признание было важнее всего, поэтому «изветы сообщников» и показания свидетелей требовались, чтобы его получить.
Советуем во всём признаться
Комитету нужны были признания. В деле Василия Давыдова можно найти следующие строки, адресованные ему: «Комитет <…> не желает, однако же, лишить вас средства к чистосердечному признанию, которое одно только может смягчить строгость правосудия».
Петру Фаленбергу, члену Южного общества, такого не писали, но он пришёл к этой мысли другим путём — согласно его «Запискам», ему посоветовали признаться, чтобы заслужить прощение. И Фаленберг, который на первом допросе всё отрицал, сам, без опросных пунктов, отправил письмо с чистосердечным признанием в том, что согласен был совершить цареубийство. До него никто этого не упоминал: он фигурировал в показаниях других членов Южного общества (Пестеля, Волконского, Барятинского и Ивашева), но о нём говорили лишь, что он в Обществе состоял. К тому же само число данных о нём показаний свидетельствует о том, что в Обществе он был малозначителен: скажем, Пестеля упоминали не менее тридцати разных людей, которые сами находились под следствием, и выписки из их показаний занимают в масштабной серии книг «Восстание декабристов» не полстраницы, а более двадцати.