Бессмертие Петра Великого
«Как хорошее, так и худое делает он навеки». Н. М. Карамзин
День смерти Петра 28 января 1725 года стал днём, с которого началось не забвение, как это бывает с миллиардами людей, а его бессмертие, и вот он живёт с нами уже три столетия. Феномен бессмертия Петра точно уловил историк XIX века Михаил Петрович Погодин. Он писал, что с Петром происходит своеобразное искажение исторической перспективы. Его фигура за нашей спиной с течением столетий не уменьшается, а остаётся такой же огромной, как и прежде, отбрасывая тень на нас и наше будущее.
Пётр был державным романтиком, так сказать, «петербургским мечтателем», по известной аналогии с «кремлёвским мечтателем». Опираясь на популярное учение картезианцев о salus publica (всеобщее благо), Пётр внедрил в сознание потомков идею, точнее, мечту, что Россия может быть лучше, чем она есть, что власть и общество должны быть постоянно устремлены к этому. И во имя этой уходящей, как линия горизонта, великой мечты можно и даже нужно идти на жертвы. Ради этого можно пренебречь людьми, они — лишь кирпичики, расходный материал на этой великой стройке. Эта внедрённая Петром в русское сознание мечта о прекрасной, процветающей России будущего жила и жить будет и поэтому неизбежно вовлекает его самого, царя — неисправимого мечтателя, в наше будущее, делая Петра бессмертным. Более того, здесь, как и во многом другом, петровские идеи естественно вросли в наш менталитет, оказались созвучны народным мечтаниям о Беловодье, о лучшей жизни, которая будет где-то, когда-то и наверное… не у нас, а у наших детей и внуков.
Статья представляет собой чуть сокращённый текст выступления Евгения Анисимова на XVIII Международном Петровском конгрессе (июнь 2025 года), тема которого — три столетия с памятью о Петре Великом (1725–2025)
На будущее нацелены были все его реформы. Главной стала реформа государства, ибо Пётр был убеждён, что в России нет другой силы, способной изменить жизнь к лучшему. Это отвечало популярной концепции «полицейского государства», которое ведёт народ к светлому будущему, учит, воспитывает его, направляет во имя достижения всеобщего счастья. В сущности, эта идея жива и до сих пор ввиду неразвитости гражданского общества, его слабой самоорганизации и всеобщей инертности. Так уж получилось, что всё благое, как и худое, в нашей жизни за эти три века зависит от государства, и кажется, что только оно само не зависит от нас.
Известно, что Пётр был фанатиком законотворчества. Он полагал, что необходимо составить, издать нужные законы, регламенты, следовать им — и тогда всё пойдёт хорошо. Со временем он понял, что дело не в законах, а в том, что в России нет законности, то есть той атмосферы, среды, в которой неисполнение закона было бы невозможно. Началась его титаническая борьба с тем, что мешало внедрению законности в русскую жизнь. Перерабатывая иностранные регламенты, он стремился их, как говорил, «спустить с русской жизнью»: изъять из них неуместные для России парламентаризм и свободы и привесить к отобранным законам дубинку — дополнить тексты новыми статьями о наказании за нарушение этих регламентов. Но этого оказалось мало — подкопы, как писал царь, под «фортецию правды» продолжались: неисполнение законов, взятки, воровство, мздоимство, волокита — этот извечный «московский тотчас», по-прежнему господствовали повсюду.
Поразительно, что, когда читаешь его законы, кажется: после стрельцов и монахов он более всего ненавидел собственных чиновников. Как только он их не называл: «псы», «вредители», «хищники». Он, убеждённый во всесилии регулярного государства, создавал новые учреждения, суды, должности для защиты законности, учредил прокуратуру, фискалов, поощрял доносительство, которое казалось действенным механизмом контроля за соблюдением законности, но… ничего не помогало. Не помогала и государева дубинка, которой он «угащивал» своих сподвижников, почти поголовно увязших в должностных преступлениях. К концу жизни он был в отчаянии, даже в ярости оттого, что его мечта о законности оказалась неисполнима. Кажется, Пётр был готов пойти по пути одного из Сефевидов, который, приезжая в каждую провинцию, первым делом сразу же, без разбирательств, казнил всё провинциальное руководство. Словом, борьбу за законность он завещал потомкам. Как они исполнили это завещание, мы хорошо знаем.
Так уж получилось, что в условиях всеобщего беззакония единственным гарантом законности, спасением от повсеместной несправедливости оставался он сам, царь. Да так оно и было. Если посмотреть его резолюции на множестве жалоб и челобитных, то они все, в сущности, восстанавливают законность, то есть ту справедливость, которой жаждали люди. Сколько он ни отбивался от толп челобитчиков, преследовавших его всюду, сколько он ни совершенствовал аппарат, древняя архаичная вера в «царя-батюшку» при нём даже усилилась, навсегда закрепилась в сознании общества, породила представление, миф о том, что добиться законности, правды, справедливости можно только там, вверху, у государя, как бы он ни назывался. Словом, вечен для России остаётся мем «ходоки у Ленина».
Анатолий Фёдорович Кони писал о своей встрече с императором Александром III. Он утратил прежнее спокойствие духа, множество проблем угнетало его: «Я чувствую, — говорил он, — что дела в России идут не так, как следует… у нас есть страшное зло — отсутствие законности».