«Я помогу ему написать одну книгу»: как жена писателя пожертвовала своей карьерой
Что делать, если всю жизнь тебя воспринимают как тень твоего гениального мужа? С разрешения издательства «Лайвбук» публикуем отрывок из романа Мег Вулицер «Жена» — историю долгого и бурного брака двух писателей, один из которых сделал головокружительную карьеру в литературе, а другая оказалась лишена возможности реализовать свой талант.
— Вот, — сказал Джо в тот день в «Уэверли-Армз» в 1956 году. — Прочти, пожалуйста.
Он опустил мою руку на стопку листков, что напечатал в тот день, когда я ходила к родителям. Я, как положено, заахала и заохала, изображая энтузиазм и удивление, а потом села на кровать и прочла двадцать одну страницу «Грецкого ореха» — первую главу, написанную в лихорадочном порыве. Он сидел напротив и смотрел, как я читаю.
— Джо, ты меня нервируешь, — сказала я, — прошу, прекрати. — Но я лишь пыталась выиграть время; я была в панике, хотя читала всего три минуты.
Наконец я вытурила его за дверь, и он пошел гулять по Гринвич-Виллидж один; пройдясь по Бликер-стрит, зашел в магазин грампластинок, встал в кабинке и стал слушать Джанго Рейнхардта. Наконец он не выдержал, так не терпелось ему узнать мое мнение, и вернулся в отель.
— Ну что? — спросил он с порога.
Я давно дочитала. Рукопись лежала на кровати текстом вниз, а я курила. Я думала о письмах с отказами, которые он получал из литературных журналов, даже маленьких, о которых никто не знал. «Попробуйте прислать другой рассказ», — было написано в них быстрым почерком, как будто у него было сколько угодно времени сочинять другие рассказы, как будто кто-то обеспечивал его финансовые нужды, пока он пробовал и пробовал.
— Слушай, — проговорила я, почти плача, — ты просил меня ответить честно, и я отвечу, — хотя потом, задумавшись, я поняла, что он не просил меня быть честной; я сама это додумала. Я помолчала немного и продолжала: — Мне очень-очень жаль, Джо. Но мне не понравилось. — Я прищурилась и откинула голову, словно у меня вдруг заболел зуб. — Твои герои какие-то неживые, — тихо добавила я. — Я хотела, чтобы мне понравилось, больше всего на свете, поверь, и там же описано начало наших отношений, значит, во мне оно должно откликаться? Заставлять меня заново пережить все эмоции, что я переживала тогда? Например, в том эпизоде, где Сьюзан идет в квартиру профессора Мукерджи якобы покормить кота, и они с Майклом Денболдом впервые вместе спят? Я тогда подумала — кто эти люди, я их совсем не знаю. Не обижайся, Джо, но у тебя не вышло оживить их.
Он весь ссутулился и присел рядом.
— Но как же «В воскресенье у молочника выходной»? — сердито произнес он. — Написано похоже. А рассказ тебе понравился.
Я посмотрела в пол, потеребила покрывало с катышками.
— Я соврала, — шепотом призналась я. — Прости. Я просто не знала, что сказать.
— Знаешь что — к черту это все, — выпалил Джо, встал и произнес: — Ничего не выйдет.
— Что не выйдет?
— У нас с тобой ничего не выйдет. Наши отношения. Эта жизнь. Я больше так не могу.
— Джо, — ответила я, — если мне не понравился твой роман, это не значит…
— Значит! — воскликнул он. — Что мне прикажешь делать — быть твоим мальчиком на побегушках? Сидеть здесь, стирать и готовить жаркое, пока ты становишься литературной сенсацией?
Кажется, в этот момент я заплакала.
— Но наши отношения не целиком завязаны на литературе, — пролепетала я. — У нас есть другое, есть другие вещи…
— Ох, да заткнись ты, Джоан, — процедил Джо. — Просто заткнись. Чем больше болтаешь, тем хуже.
— Джо, послушай, — проговорила я, — я колледж ради тебя бросила. Я знаю, наши чувства настоящие. Вспомни, что ты чувствовал.
— Я уже не помню, — капризно ответил он.
Он взял пачку сигарет и стал курить одну за другой, пытаясь успокоиться. Бросать меня сегодня вовсе необязательно, понял он; можно еще подумать, все обмозговать. Ведь куда ему было податься — не в Нортгемптон же к своей озлобленной жене Кэрол и орущему младенцу, раскрасневшемуся, как свекла? Не в колледж же, где он больше никому не нужен?
Через некоторое время он взял злосчастную рукопись, протянул мне и произнес:
— Ладно. Я готов признать, что где-то ошибся. Покажи мне, что не так с текстом. Я готов выслушать.
— Правда?
— Правда.
Мы сели, разложив перед собой страницы, и я указала на очевидную нескладность некоторых строк и все места, где можно было бы сказать лучше. Я видела все очень ясно, словно неудачные абзацы были подчеркнуты старательной студенткой. Я сама когда-то была такой студенткой, читала романы к уроку литературы и замечала повествовательную нить, мастерство и нюансы, умелое наложение скрытых смыслов. Что хотел сказать автор? Мы всегда задавали себе этот вопрос, хотя спрашивать было бессмысленно. Никто не мог узнать, что хотел сказать автор; никто не смог бы проникнуть в запутанные плотные хитросплетения умов писателей девятнадцатого века, которых мы изучали. А даже если бы и смог, это было бы неважно, потому что книга становилась телом, умом, нутром писателя. А сам писатель — или, реже, писательница, одна из сестер Бронте в чепчике или Остин, свысока наблюдавшая за общественными нравами, — был лишь оболочкой, сухой шелухой, ни на что больше не годной.