"1984" Оруэлла выходит в новом актуальном переводе политического журналиста. Читайте фрагмент романа на Esquire
В январе в издательстве «Альпина.проза» выходит книга Джорджа Оруэлла «1984» в новом переводе политического журналиста Леонида Бершидского. Советская концепция «канонического перевода» уходит в прошлое и мы уже привыкли к тому, что перевод никогда полностью не совпадает с оригиналом, скорее становится новой интерпретацией. А еще — поводом для дискуссии о языке и о духе времени. В данном случае, Бершидский считает своей задачей заострить Оруэлловский текст, обнажить его актуальность. Esquire публикует комментарий переводчика и фрагмент перевода.
журналист и переводчик
«Мне кажется, любое значительное литературное произведение нужно регулярно переводить заново, чтобы оно не попадало в плен к устаревшим реалиям и лексике. Как бы ни старался переводчик сделать вечно актуальный текст вроде "1984" еще и по возможности вневременным, это практически невозможная задача: мы все-таки живем в нашем времени. Функция перевода не только в том, чтобы облегчить людям чтение написанных на чужих языках произведений. Переводчик, обладая законным правом на изменение текста, пусть и в очень жестких рамках, помогает адаптировать текст к меняющимся временам. Мой перевод "1984" – это во многом опыт "десоветизации" русской версии романа. Я родился в СССР, потому не совсем свободен от советских клише и наверняка не сумел совсем их избежать в переводе, но моя версия – все же скорее из эпохи Путина, Навального, Трампа, Окасио-Кортес, Джонсона, Корбина, Ле Пен, Меланшона. В каком-то смысле это скорее журналистская, чем литературная версия, потому что я журналист, а не литератор. Я стремился, однако, и к последовательности в соблюдении правил, заданных Оруэллом в лингвистическом приложении в конце книги. Следуя эти правилам, пришлось отказаться от многих "оруэлловских" неологизмов, уже прочно вошедших в русский язык благодаря блестящим переводам моих предшественников, и придумать новые либо воскресить давно отвергнутые».
Парсонс, как и Уинстон, работал в Глависте: полноватый, но подвижный, глупый до оцепенения — кретин- энтузиаст, один из тех со всем согласных, беззаветных трудяг, на которых даже больше, чем на Думнадзоре, держалась Партия. В тридцать пять лет его помимо воли выставили из Молодежного союза, а прежде чем вступить в него, он умудрился год сверх положенного возраста проходить в Лазутчиках. В главке он занимал какую-то невысокую должность, не требовавшую мозгов, но при этом доказал свою незаменимость в спорткоме и других комитетах, отвечавших за походы, стихийные демонстрации, кампании экономии и прочую общественную деятельность. Между затяжками трубкой он мог поведать вам со скромной гордостью, что каждый вечер за последние четыре года посещал культурно-спортивный центр (КСЦ) и ни разу не пропустил. Сшибающий с ног запах пота, невольное свидетельство его активной жизненной позиции, шлейфом тянулся за ним повсюду и не выветривался даже в его отсутствие.
— Разводной ключ есть? — спросил Уинстон, мучаясь с гайкой на сифоне.
— Разводной ключ, — промямлила миссис Парсонс, сразу превращаясь в амебу. — Даже не знаю. Может быть, дети...
Послышался топот и трубный звук расчески — это дети ворвались в гостиную. Миссис Парсонс принесла разводной ключ. Уинстон спустил зеленоватую жижу и с отвращением извлек из трубы комок волос. Отмыв руки, как мог, холодной водой, он вышел в комнату.
— Руки вверх! — приветствовал его дикий вопль.
Миловидный крепыш лет девяти выскочил из-за стола и грозил Уинстону игрушечным пистолетом, а сестренка, двумя годами младше, повторяла его движения со щепоч- кой в руке. На обоих — синие шорты, серые рубашки и красные галстуки: форма Лазутчиков. Уинстон поднял руки над головой, но с неприятным чувством, что все это не вполне игра, — с таким ожесточением нападал на него мальчик.
— Ты предатель! — закричал мальчуган. — Криво- думец! Евразийский шпион! Я тебя расстреляю, испарю, в соляные шахты сошлю!
Внезапно оба заплясали вокруг него, вопя «Предатель!» и «Криводумец!»: девочка подражала каждому движению брата. В этом чувствовалось что-то пугающее, как в возне тигрят, которые скоро вырастут в людоедов. Во взгляде мальчика читались расчетливая жестокость, явственное желание ударить или пнуть Уинстона и сознание уже почти достаточной для этого силы. Хорошо, что пистолет не настоящий, подумал Уинстон.
Миссис Парсонс беспокойно переводила глаза с Уинстона на детей и обратно. В ярко освещенной комнате он с любопытством заметил, что в ее морщинах и правда скопилась пыль.
— Уж так расшумелись, — сказала она. — Расстроились, что не попадут на казнь. Мне их вести некогда, а Том слишком поздно с работы вернется.
— Почему нам нельзя на казнь? — крикнул мальчик своим звучным голосом.
— Хочу на казнь! Хочу на казнь! — скандировала девочка, все еще прыгая по комнате.
Вечером в парке собирались вешать евразийских пленных — за военные преступления. На это популярное зрелище люди стекаются примерно раз в месяц. Дети всегда на него просятся. Уинстон попрощался с миссис Парсонс и направился к выходу, но не успел он пройти и шести шагов по коридору, как ощутил невыносимую боль в шее. Ее будто проткнули раскаленной проволокой. Развернувшись, он успел увидеть, как миссис Парсонс затаскивает сына в квартиру, а он прячет в карман рогатку.
— Гольдштейн! — заорал мальчуган, перед тем как закрылась дверь. Но Уинстону запало в душу главным образом выражение беспомощного ужаса на сероватом лице женщины.
Дома он проскользнул мимо телевида и снова уселся за стол. Музыка в телевиде прекратилась. Вместо нее четкий командный голос стал с каким-то жестоким наслаждением описывать вооружение новой плавучей крепости, которую только что поставили на якорь между Исландией и Фарерскими островами.
С такими детьми, думал он, несчастная тетка наверняка живет в постоянном страхе. Еще год-два, и они будут наблюдать за нею день и ночь, высматривая признаки неправоверности. Почти все дети теперь — просто ужас. Хуже всего, что организации вроде Лазутчиков планомерно превращают их в неуправляемых маленьких дикарей, но это не воспитывает в них никакой склонности к бунту против партийной дисциплины. Наоборот, они влюблены в Партию и все, что с ней связано: песни, шествия, знамена, походы, строевые упражнения с деревянными ружьями, скандирование лозунгов, поклонение Старшему Брату. Все это для них чудесная игра. Их ожесточение направлено вовне — на врагов Государства, на иностранцев, предателей, вредителей, криводумцев. Бояться своих детей — едва ли не обычное дело для тех, кому больше тридцати. И это не зря: не проходит и недели без коротенькой заметки в «Таймс» о малолетнем соглядатае — «маленьком герое», как их обычно называют, — подслушавшем какую-нибудь нескромную реплику и сдавшем родителей Думнадзору.
Боль от рогаточной пульки утихла. Уинстон вертел в руках ручку, прикидывая, не записать ли еще чего-нибудь в дневнике. На него вдруг снова нахлынули мысли об О’Брайене.
Как-то давно — лет семь назад, не меньше — Уинстону приснилось, как он идет по совершенно темной комнате и вдруг кто-то сидящий в стороне произносит: «Встретимся там, где нет тьмы». Произносит очень тихо, почти буднично, как утверждение, а не как приказ. Уинстон продолжал идти, не останавливаясь. Любопытно, что тогда, во сне, слова не произвели на него большого впечатления. Только позже они стали постепенно наполняться для него смыслом. Сейчас он уже не помнил, когда — до или после сна — впервые увидел О’Брайена, не помнил, когда опознал голос из сна как принадлежащий О’Брайену. Однако опознал. Это О’Брайен говорил с ним из темноты.