Серебряный век — самая насыщенная эпоха в истории русской словесности

ПолкаИстория

Русские мемуары: Серебряный век

Варвара Бабицкая, Ольга Виноградова, Игорь Кириенков, Лев Оборин, Елизавета Подколзина, Иван Чувиляев

Доходный дом И. Дернова на Таврической улице, известный также как «Башня» Иванова. 1975 год

Серебряный век — самая насыщенная эпоха в истории русской словесности. Речь не только о текстах: это время ярких событий и людей, чьи судьбы окружены богатой мифологией. Из огромного корпуса мемуарных книг о Серебряном веке мы выбрали самые, на наш взгляд интересные. Это истории символистов, акмеистов и футуристов; тех, кто уехал за границу, и тех, кто остался в Советской России. Этот список заведомо неполон — тем более, что многие вопросы о Серебряном веке остаются открытыми: закончилась ли эта эпоха со смертью Блока и Гумилёва, в 1921 году? Можно ли причислить к ней художественные направления, возникшие в советские 1920-е, и назвать её продолжением культуру русской эмиграции? Насколько вообще можно верить воспоминаниям, с которыми часто спорили сами их герои? Где заканчиваются «жизнестроительство» и созданный художником миф о себе и начинается его подлинная биография? За ответами на эти вопросы мы обратились к свидетельствам очевидцев, разделив их на условные главы — по центральным фигурам, направлениям и «местам силы», от «Башни» Вячеслава Иванова до «Бродячей собаки» и книжной лавки имажинистов.

«Башня» Вячеслава Иванова

«Башней» называлась квартира Вячеслава Иванова в Петербурге на Таврической улице: здесь с 1905 года по средам проходили встречи литераторов и философов символистского круга. «Башня» быстро стала важнейшим неофициальным культурным центром столицы, колыбелью не только для младших символистов, но и во многом для акмеистов «Цеха поэтов». Сюда приходили Блок и Сологуб, Брюсов и Белый, Ахматова и Гумилёв, Мережковский и Гиппиус, Мейерхольд и Бердяев, несколько лет прожил здесь Михаил Кузмин. Собрания здесь часто выливались в горячие споры: например, при появлении Бунина или начинающих футуристов. Сам Иванов читал здесь стихи, переводы, излагал свою религиозно-философскую теорию мифа. «Башня» отнюдь не была «безбытным» пространством. Отношения её участников и возникавшие вокруг них легенды отражались в стихах, прозе и пьесах — и, конечно, мемуарах. Многократно описаны быт и личная жизнь обитателей «Башни», в том числе сложные любовные отношения Иванова, его жены Лидии Зиновьевой-Аннибал и Сергея Городецкого, а затем — брак Иванова и его падчерицы Веры Шварсалон (один из главных скандалов Серебряного века). После смерти Лидии Зиновьевой-Аннибал в 1907 году Иванов несколько лет делал попытки вступить в спиритический контакт с её духом. Встречи на «Башне» возобновились в 1909-м, но окончательно прекратились в 1912-м, с отъездом Иванова и Шварсалон из Петербурга.

На «Башне». Стоят: Михаил Кузмин, Мария Замятина. Сидят: Евгения Герцык, Анна Минцлова. Внизу: Лидия Иванова, Вячеслав Иванов

Владимир Пяст. Встречи

Квартира росла не по дням, а по часам; люди могли проводить в её дальних комнатах недели, лежать на мягких диванах, писать, играть на музыкальных инструментах, рисовать, пить вино, никому не мешать и не видеть никого — как из посторонних, так и из обитателей самой «башни». Мне рассказывали, что Вячеслав Иванов и не подозревал о существовании в его квартире некоторых гостивших там не одну неделю людей.

Владимир Пяст — критик, переводчик и поэт круга младших символистов, теперь полузабытый, хотя в своё время ему сулил в стихах бессмертие Хлебников, его высоко ценили Мандельштам, Гумилёв и Блок. «Встречи» — воспоминания Пяста о литературной жизни Петербурга и отчасти Москвы с 1905 по 1915 год. «В начале XX столетия поэтов в России не было. Это, конечно, не абсолютная правда; даже ложь» — так начинает Пяст свои воспоминания о расцвете русского модернизма, в котором активно участвовал: был посетителем собраний «Цеха поэтов», завсегдатаем «Бродячей собаки», обитателем «Диска», постоянным гостем «Башни» Вячеслава Иванова начиная с первой из его исторических «сред».

«Встречи», вышедшие в 1929 году, современники критиковали за претенциозность и неточность, за то, что в них «литературный факт уступает место анекдоту». Однако, как справедливо замечает Роман Тименчик*, для сегодняшнего читателя «внимание к сугубым мелочам поэтического быта» — совсем не грех. Тем более что, как учил Пяста Алексей Ремизов, хотя сплетня — «нехорошая вещь — вообще, в жизни, в обществе; но литература только и живёт что сплетнями, от сплетен и благодаря сплетням».

*Роман Тименчик (р. 1945) — филолог, специалист по русской литературе начала XX века. Автор книги «Анна Ахаматова в 1960-е годы» и множества других работ о русских поэтах Серебряного века. Профессор Еврейского университета в Иерусалиме.

При всём внимании к сплетням, казусам, стихотворным экспромтам Пяст бесконечно внимателен к той непрерывной и напряжённой работе, которая стояла за богемным фасадом Серебряного века: подробно рассказывает, за что Сологуб критиковал рифмы Блока и какие споры велись по поводу декламации стихов — этой темой Пяст занимался серьёзно. Брюсов, слушая свои стихи в исполнении Пяста, признавался: «А я и не подозревал, что в моём стихотворении есть такое, что из него можно столько добыть». «Башня» Иванова предстаёт у него настоящей лабораторией стиха, где мелом на аспидной доске раскрываются «тайны анапестов, пеонов и эпитритов, «пародов» и «экзодов», а одновременно Мейерхольд ставит домашний спектакль по пьесе Кальдерона в переводе Бальмонта и с декорациями Судейкина. Во «Встречах» поэзия показана как тяжкое и строгое ремесло — иногда чересчур, как в случае Андрея Белого, бесконечно перерабатывающего свои прежние стихи: собратья-поэты собирались даже учредить «Общество Защиты Творений Андрея Белого от жестокого его с ними обращения».

Наконец, Пяст — мемуарист очень обаятельный. «Какой он был милый!» — непосредственно восклицает он о Блоке, поднимающем обронённую Пястом тросточку, но в первую очередь это можно отнести к самому Пясту, неизменно милому по отношению к своим героям (за вычетом разве что Георгия Иванова). — В. Б.

Владимир Пяст. Встречи. Издательство «Федерация», 1929 год

Лидия Иванова. Воспоминания. Книга об отце

Белый любил изображать кинематограф. Он подскакивал к стене и начинал двигаться, жестикулируя, вдоль неё. При этом всё тело его спазматически дрожало. Это должно было вызывать смех, но в сочетании с его стальными, куда-то вдаль устремлёнными глазами, всё это меня скорее пугало.

Лидия Вячеславовна Иванова — дочь поэта и философа Вячеслава Иванова, композитор и органистка. Другим делом её жизни, наравне с музыкой, было сбережение памяти об отце. Подробнейшие и мастерски написанные воспоминания Ивановой: это фундаментальная хроника жизни Иванова и эволюции его взглядов, в которой находится место и житейским бытовым зарисовкам. Иванова следует за отцом во всех его путешествиях: в Швейцарии и Италии, в революционном Баку и в Ватикане. Иванова не стесняется быть субъективной: соратница и единомышленница отца, на легендарные встречи в «Башне» у Иванова она смотрит взглядом ребёнка. Великие художники, философы и поэты для неё — просто домочадцы, яркие фигуры из детства. Художник Константин Сомов похож на кота, и смотреть на него можно бесконечно. Михаил Кузмин притягивает внимание своими огромными странными глазами. Андрей Белый — а он в этот период работает над «Петербургом» и читает Вячеславу Иванову главы романа — большой ребёнок, которого в семье называют «Гоголёк». Ему Иванова уделяет особое внимание: всё свободное время Белый играет с ней в солдатики, пока однажды баталии внезапно и навсегда не прерываются детской жестокостью — маленькая Лида обнаружила оловянного бойца армии Белого среди своих игрушек и решила казнить перебежчика. Увидев повешенного солдатика, автор «Петербурга» отказался продолжать игру. Подмеченная ребёнком и запомнившаяся на всю жизнь деталь очно дополняет образ Белого, вырисовывающийся в других мемуарах. — И. Ч.

Лидия Иванова. Воспоминания. Книга об отце. Издательство «Культура», 1992 год

Мстислав Добужинский. Встречи с писателями и поэтами

Д. С. Мережковский при разъезде после обыска в Башне не нашёл своей бобровой шапки: «Утащили, мерзавцы», — и сейчас же напечатал в «Руле» язвительное открытое письмо министру внутренних дел: «Ваше превосходительство, где моя шапка?» Но произошёл большой конфуз: шапка на другой день нашлась застрявшей за каким-то сундуком в передней...

Мирискусник* Мстислав Добужинский, как и прочие его коллеги по движению, был натурой многогранной: много работал в театре, занимался станковой живописью, был одним из лучших книжных графиков в русском искусстве. Всё это определило невероятный по широте круг общения: Добужинский был знаком со множеством выдающихся поэтов и художников своего времени, работал со Станиславским в МХТ, оформлял балеты для Русских сезонов Дягилева.

*«Мир искусства» — художественное объединение, возникшее в Петербурге в конце 1890-х годов, а также одноимённый журнал, издававшийся с 1898 по 1904 год. Руководили журналом Сергей Дягилев и Александр Бенуа. Для объединения были характерны интерес к искусству прошлого — русскому ампиру, классицизму и барокко, а также приоритет эстетики перед утилитарными и общественными функциями искусства. Литературная часть журнала тяготела к символизму, художники, связанные с «Миром искусства», открыли в России эпоху модерна.

Добужинский на лету, легкими движениями создаёт образы современников и зарисовки из литературного быта — из них и складываются «Встречи». Над своими воспоминаниями художник работал много десятилетий, до самой смерти, и обо многих событиях он пишет спустя годы, восстанавливая их по памяти — никаких дневников и записей он из России не вывез. Но одна выразительная картинка здесь может сказать больше, чем тома описаний и рассуждений. Блок в поезде укладывается спать прямо в калошах, шапке и шубе. Сологуб пишет «Мелкого беса», а сам живёт в квартире, в какой мог бы обитать учитель Передонов: заставленной фикусами и самоварами. В особых случаях Добужинский раскошеливается уже не на зарисовку-картинку, а на более или менее развёрнутый анекдот, театральную сцену. Во время очередного заседания на «Башне» Иванова появляется полиция. Из всех гостей наибольшее подозрение у неё вызывает мать Волошина, которую принимают за мистического анархиста — потому что та в коротких шароварах и с модной короткой причёской. После ухода полиции Мережковский теряет шапку и на следующий день публикует памфлет-обращение к министру внутренних дел под названием «Ваше превосходительство, где моя шапка?». Правда, впоследствии выясняется, что она просто завалилась за сундук в прихожей. — И. Ч.

Мстислав Добужинский. Воспоминания. Издательство «Наука», 1987 год

Круг Мережковских

Дмитрий Мережковский уже в начале 1890-х был признанным литератором. Его критические статьи и лекции — о мировых классиках и об упадке русской литературы — многих пугали своей дерзостью, а после появления романа «Смерть богов. Юлиан Отступник» Мережковский стал общепризнанным предводителем русского символизма. Его союз с Зинаидой Гиппиус — одна из движущих сил Серебряного века. Речь даже не столько о поэтической и литературной эстетике, сколько о религиозно-философской, мистической. Идеи грядущего царства Духа, нового христианства, союза церкви с интеллигенцией обсуждались на страницах журнала «Новый путь»; дома у Мережковских и у Василия Розанова — с участием Бердяева и художников-мирискусников; на Религиозно-философских собраниях (закрытых по распоряжению обер-прокурора Победоносцева) и в Религиозно-философском обществе, где выступали Вячеслав Иванов, Бердяев и Блок. Для литераторов 1900–10-х годов одобрение Мережковских значило очень многое. Уже в 1920-е салон Мережковских «Зелёная лампа» стал центром интеллектуальной жизни русской эмиграции в Париже.

Зинаида Гиппиус, Дмитрий Философов и Дмитрий Мережковский. 1900-е годы

Зинаида Гиппиус. Дмитрий Мережковский

Д. С. ушёл к себе в гостиницу довольно рано, а я легла спать и забыла, что замужем. Да так забыла, что на другое утро едва вспомнила, когда мама, через дверь, мне крикнула: «Ты ещё спишь, а уж муж пришёл! Вставай!»
Муж? Какое удивленье!

Поэт, писательница и критик Зинаида Гиппиус и её муж, религиозный писатель Дмитрий Мережковский, были в числе первых идеологов символизма. На их Религиозно-философских собраниях представители светской культуры встречались с представителями церкви, мечтая обновить христианство. На практике они воплощали идею «Новой церкви» в эпатировавшем современников «тройственном союзе», своеобразной духовной общине, которую они образовали, на 15 лет поселившись вместе с критиком Дмитрием Философовым. В 1906 году они отправились в Париж, чтобы изучить и привезти оттуда в Россию «движение «модернизма», о котором мы что-то слышали глухо, потому что, из-за цензуры, определённые вести о нём до нас не доходили».

Гиппиус и Мережковский прожили вместе 52 года, не расставаясь ни на один день; после смерти Мережковского в 1941 году Гиппиус прожила ещё четыре года, посвятив их написанию мемуаров о Мережковском — «о нём самом, о его жизни во времени, в котором он жил, о воздухе, которым он дышал, — о воздухе тогдашней России. Нельзя взять человека вне его времени и вне его окруженья: он будет непонятен». Мемуаристка освещает суть идей Мережковского, характер его религиозности, его отношение к самодержавию и революции, даёт проницательные и злые характеристики товарищам по литературному цеху, от Горького до Андрея Белого, описывает бурную литературную, философскую, журнальную и политическую жизнь России начала века вплоть до побега из Советской России через польский фронт. Эмиграция стала для Мережковских не просто побегом, а миссией: свидетельствовать о преступлениях большевизма, чтобы открыть Европе глаза на его опасность, и сохранить русскую культуру, погибающую у себя на родине. «Мы не в изгнании, мы в послании» — эта формула, впервые записанная Ниной Берберовой, но приписываемая то Мережковскому, то Гиппиус, стала кредо всего русского литературного зарубежья. — В. Б.

Зинаида Гиппиус-Мережковская. Дмитрий Мережковский. Издательство YMCA-Press, 1951 год

Пётр Перцов. Литературные воспоминания. 1890–1902 годы

Быть «основателем» всегда невыгодно, так как на литературном, по крайней мере, пиру только поздно пришедшим достаются, вопреки пословице, не кости, а самые жирные блюда — всё наследство предшественников плюс уже выработавшееся внимание публики.

Пётр Перцов — фигура сегодня малоизвестная. «Фигурой фона»1 ⁠ он оставался и среди современников — хотя был авторитетным и очень внимательным критиком, издателем, переводчиком, публицистом; писал стихи и редактировал, совместно с Мережковским и Гиппиус, религиозно-философский журнал «Новый путь». На страницах его мемуаров раскрывается литературный мир рубежа XIX и XX веков — от провинциальной журналистики до кружка Мережковского, с которым Перцов сблизился в середине 1890-х, и круга мирискусников, описанного с большой симпатией и яркими бытовыми подробностями.

Перцов был организатором и осмыслителем литературного процесса; он составил наделавшую шуму антологию «Молодая поэзия» (1895), в которую рядом со стихами Надсона, К.Р.* и Аполлона Коринфского вошли стихи Бальмонта, Брюсова, Минского, Мережковского, и сборник «Философские течения русской поэзии», где стихи Пушкина, Лермонтова, Фета и других поэтов XIX века сопровождались философско-критическими статьями, в том числе Мережковского и Владимира Соловьёва. В мемуарах Перцов подробно и добросовестно рассказывает об этой работе, не акцентируя собственных амбиций, — тем не менее на этих страницах вырастает фигура одного из перводвигателей модернистской литературы в России. В главе о становлении символистов он с сочувствием рассказывает о «борьбе за новизну», которую воплощали энергия Брюсова, мистическая глубина Мережковского, одинокая по сути работа Сологуба. Собеседниками прожившего долгую жизнь Перцова оказываются, с одной стороны, Лев Толстой и Аполлон Майков, с другой — Александр Блок и Максимилиан Волошин. Особняком здесь стоит Василий Розанов — с ним Перцов много лет дружил, издал несколько его книг и оставил о нём отдельный мемуарный текст. Перцов одним из немногих запечатлевает перелом эпохи, в которой фокус литературной актуальности смещается с таких фигур, как Владимир Короленко, Александр Скабичевский*** и Николай Михайловский⁠****, на такие, как Валерий Брюсов, Мережковский и Гиппиус, Константин Бальмонт; с «Русского богатства»*****⁠ на «Мир искусства». С той же обстоятельностью он фиксирует смену эпох, когда старших символистов, в том числе «гегемона» Бальмонта, начинают затмевать младшие — Блок и Белый.

*Псевдоним, под которым публиковал свои стихи великий князь Константин Константинович Романов (1858–1915). Константин Константинович получил прекрасное домашнее образование, служил на флоте, участвовал в Русско-турецкой войне 1877–1878 годов. В 1889 году стал президентом Академии наук. С 1910 года — генерал- инспектор Военных учебных заведений. Был попечителем образования и искусств, одарённым поэтом и переводчиком, дружил и переписывался с Иваном Гончаровым, Афанасием Фетом, Петром Чайковским (ему принадлежат романсы на стихи К. Р.).
**Аполлон Аполлонович Коринфский (1868–1937) — поэт, прозаик, этнограф, журналист, переводчик. Родился в Симбирске, учился в одном классе гимназии с Владимиром Ульяновым (Лениным). Начал публиковаться как журналист в 1886 году. Первый поэтический сборник Коринфского «Песни сердца» вышел в 1894 году, впоследствии появилось ещё несколько книг, заслуживших признание читателей: его сравнивали с Алексеем Константиновичем Толстым и Аполлоном Майковым. Поэты и критики следующего, «декадентского» поколения, как правило, относились к стихам Коринфского с иронией. Не принял Октябрьскую революцию, в 1928 году был арестован и выслан из Ленинграда. Последние годы жизни провёл в Твери.
***Александр Михайлович Скабичевский (1838–1911) — литературный критик, историк русской литературы либерально-народнического направления. Публиковал статьи в журналах «Отечественные записки», «Русские ведомости» и «Северный вестник», газете «Биржевые ведомости», принимал участие в редактировании «Отечественных записок» и журнала «Слово».
****Николай Константинович Михайловский (1842–1904) — публицист, литературовед. С 1868 года печатался в «Отечественных записках», а в 1877 году стал одним из редакторов журнала. В конце 1870-х сблизился с организацией «Народная воля», за связи с революционерами несколько раз высылался из Петербурга. Михайловский считал целью прогресса повышение уровня сознательности в обществе, критиковал марксизм и толстовство. К концу жизни стал широко известным публичным интеллектуалом и культовой фигурой в среде народников.
*****Ежемесячный петербургский литературный и общественно-политический журнал, издававшийся в 1876–1918 годах. Первоначально придерживался народнического направления, среди авторов и сотрудников журнала были Николай Златовратский, Павел Засодимский, Глеб Успенский; в журнале публиковался Всеволод Гаршин. Расцвет журнала относится к 1890-м годам, когда фактическим главой редакции стал Николай Михайловский, один из крупнейших критиков эпохи. В журнале печатались Короленко, Вересаев, Горький, Бунин и многие другие авторы; публицисты «Русского богатства» активно полемизировали с марксистами. Журнал несколько раз приостанавливался, менял название, закрывался. Был окончательно закрыт в 1918 году.

Собственно, поэзия — ключ к тому, как Перцов понимает перемену эпох, ход литературного времени. Он чувствовал глубинную преемственность между стихами Фета, который был кумиром его юности, и стихами символистов — вплоть до Блока, чей дебют состоялся в 1903 году как раз в «Новом пути». Перцову вообще была свойственна эволюционность мышления: в главе «Молодые поэты» он наравне с дебютами Бальмонта и Брюсова пишет о других «фаворитах времени», так в том времени и оставшихся, как о ступенях на пути развития русской поэзии: «Теперь уже едва ли можно оспаривать, что весь этот заревой период новейшей русской поэзии — перед восхождением зенитного солнца символизма и акмеизма — должен быть назван именно «фофановским»*. Этим спокойным научным тоном мемуары Перцова отличаются, скажем, от посвящённых той же эпохе воспоминаний Андрея Белого. — Л. О.

*По имени Константина Фофанова (1862–1911) — русского поэта-романтика 1880–90-х годов. Фофанов считается предвестником символизма и модернизма; многие символисты, например Брюсов, высоко ценили его произведения.

Пётр Перцов. Литературные воспоминания. Издательство Academia, 1933 год

Брюсов и младшие символисты

Ещё в 1893 году молодой Брюсов уверенно писал в своём дневнике, что станет вождём декадентства — эстетика которого казалась ему «путеводной звездой в тумане». Эта мечта сбылась: Брюсов действительно стал одним из вождей символизма и самым активным организатором литературного процесса в 1900–10-е. Его благосклонное суждение, публикация в редактируемом им журнале «Весы» или издательстве «Скорпион» воспринимались молодыми литераторами как мерила успеха: это была возможность ощутить сопричастность одному кругу с Бальмонтом или Андреем Белым или заручиться поддержкой для дальнейшей карьеры. При этом жизнь Брюсова была полна эксцентрики: среди легенд Серебряного века — его романы с Ниной Петровской и Надеждой Львовой, его глубокое увлечение оккультизмом. Биография Брюсова — один из главных русских примеров модернистского жизнестроительства.

Валерий Брюсов. Около 1906 года
Андрей Белый. 1930-е годы

Владислав Ходасевич. Некрополь

Собеседник мой, слегка пьяный, произнёс длинную речь, в конце которой воскликнул буквально так:
— Мне, Владислав Фелицианович, на Господа Бога — тьфу! (Тут он отнюдь не символически плюнул в зелёный квадрат цветного окна).
— Был бы только Валерий Яковлевич, ему же слава, честь и поклонение!
Гумилёв мне рассказывал, как тот же Тиняков, сидя с ним в Петербурге на «поплавке» и глядя на Неву, вскричал в порыве священного ясновидения:
— Смотрите, смотрите! Валерий Яковлевич шествует с того берега по водам!

Ходасевич, многие годы как критик освещавший литературный процесс, в своей мемуарной прозе не просто вспоминает товарищей по цеху — Валерия Брюсова, Фёдора Сологуба, Михаила Гершензона, Есенина, Горького, — но и осмысляет Серебряный век как явление. В частности, уточняет репутации: в очерках «Брюсов» и «Конец Ренаты» он создал совершенно убийственный портрет вождя русского модернизма. Брюсов у него — декадент с внешностью галантерейщика, мещанин от литературы, обожающий заседать и возглавлять: «Мещанин не в пример легче гнёт спину, чем, например, аристократ или рабочий. За то и желание при случае унизить другого обуревает счастливого мещанина сильнее, чем рабочего или аристократа. «Всяк сверчок знай свой шесток», «чин чина почитай»: эти идеи заносились Брюсовым в литературные отношения прямо с Цветного бульвара». Ходасевич подходит к своим героям с простой этической меркой, которая производит неожиданный эффект в контексте вдохновенного жизнетворчества символистов: там, где Брюсов видит мистические искания, мемуарист видит загубленные им жизни.

Ходасевич подчёркивает, что воспоминания его основаны только на том, чему сам он был свидетелем, «на прямых показаниях действующих лиц и на печатных и письменных документах». В своих очерках — по существу некрологах — он остаётся критиком и филологом, анализирует литературную деятельность своих героев через призму их психологии и биографий и сознательно выстраивает историю русской литературы для будущего исследователя. Не в последнюю очередь благодаря его очерку «Гумилёв и Блок», посвящённому гибели двух очень разных и в равной степени дорогих мемуаристу поэтов в августе 1921 года, эти события воспринимаются сегодня как настоящий конец Серебряного века. — В. Б.

Владислав Ходасевич. Некрополь. Издательство Les editions Petropolis, 1939 год

Нина Петровская. Воспоминания

Так я увидела в первый раз А. Белого, сражающегося с ужасами эмпирического мира. А он просто искал свою шубу... с вдохновенно-безумным лицом пророка.
Потом я отметила, что выражение его лица редко соответствовало совершаемому акту. Он пил из крохотной рюмочки шартрез с таким удивлением в синих (лучисто-огневых) глазах, точно хозяин предложил ему не простой ликёр, а расплавленный закат; ходил по Арбату, направляясь в гости или на заседание в дневной толпе, точно по осиянной звездами пустыне...

Нина Петровская — хозяйка литературного салона, возлюбленная Белого и Брюсова, который метафорически изобразил их любовный треугольник в «Огненном ангеле». Владислав Ходасевич, друживший с Петровской многие годы, в очерке «Конец Ренаты» описал ту же историю как образец декадентского жизнетворчества, ломающего жизни, причём Петровская показана как жертва, а Брюсов — как расчётливый нарцисс-манипулятор. Он приводит и слова из письма Петровской: «Я задыхалась от злого счастия, что теперь ему меня не достать, что теперь другие страдают. <...> Я же жила, мстя ему каждым движением, каждым помышлением».

В своих мемуарах, однако, Петровская возводит Брюсова на пьедестал. Отчасти, вероятно, потому, что в её несчастливой жизни (а мемуары свои она пишет в эмиграции, в одиночестве и глубокой нищете) отношения с Брюсовым были периодом «подлинной жизни — любви, подвига, смерти». Отчасти — потому, что она его, видимо, любила и вспомнила об этом после его смерти. Для других Брюсов — или «маг, звездочёт, интимный друг Мефистофеля», или чиновник от литературы, пишущий стихи по хронометру и идущий по головам. Для Петровской — подвижник, всю жизнь приносивший себя в жертву на алтаре искусства, чернорабочий, в одиночку кующий «стальное звено в цепи русской — и европейской — преемственной культуры». И одновременно — живой человек с «угловатыми плечами» под знаменитым сюртуком, который на концертах моментально засыпает «самым сладким, запретным и неприличным сном», прячет уязвимость под маской «лубочного демона» и открывается только ей: «Ах, позволь мне иногда быть маленьким, маленьким».

На фоне экзальтации, рассказов о спиритизме или планах двойного самоубийства замечательный эффект производят неожиданные в Ренате здравомыслие и чувство юмора. Чего стоит хотя бы сцена её знакомства с Бальмонтом:

Он вошёл, беглым прищуренным взглядом скользнул по стенам, потом, оглядев меня с головы до ног, сказал:
«Вы мне нравитесь, я хочу Вам читать стихи. Только постойте...»
Он стоял посреди комнаты точь-в-точь в той же позе, как на ехидном портрете Серова, краснея рубиновым кончиком носа, вызывающе выдвинув нижнюю губу, буравя блестящими зелёными остриями маленьких глазок. Петух или попугай.
«Спустите шторы... зажгите лампу...»
Спустила, зажгла.
«Теперь принесите коньяку...»
Принесла.
«Теперь заприте дверь».
Не заперла, но плотно затворила.
«Теперь... (он сел в кресло) встаньте на колени и слушайте...»

Петровская опускается на колени и, «сохраняя неудобную позу», умудряется подливать поэту коньяк. Её муж, застав эту сцену, протирает пенсне и скромно садится на диван, чтобы не мешать чтению. — В. Б.

Нина Петровская. Разбитое зеркало. Издательство «Б.С.Г.-Пресс», 2014 год

Георгий Чулков. Годы странствий (Брюсов, Андреев, Сологуб)

Моя с ним приязнь кончилась в 1907 году, когда он, объявляя мне войну на литературном поприще, упрекал меня в бунтарстве, а себя сравнивал с Цезарем.

Георгий Чулков — поэт, издатель, идеолог «мистического анархизма». В первые годы XX века за участие в революционных студенческих организациях был сослан в Якутию, потом жил в Нижнем Новгороде под полицейским надзором, а после переезда в Петербург свёл знакомство с символистами, стал частым участником «сред» у Вячеслава Иванова, основал журнал «Вопросы жизни», сотрудничал с Мережковским, переписывался с Брюсовым, ссорился с ними обоими. Обо всём этом он пишет в книге «Годы странствий», созданной и опубликованной в не самых располагающих к этому обстоятельствах — в СССР начала 1930-х. Чулков пишет об Андрееве, Блоке, Сологубе, Брюсове безо всякого пиетета, без тени ностальгии, его герои — не дорогие сердцу тени из прошлого, а оппоненты и союзники, единомышленники и идеологические противники, спор с которыми ещё не закончен. Брюсов словно только что ушёл, хлопнув дверью, — Чулков не может ему простить имперски-монархических увлечений. Леонид Андреев говорит исключительно о себе — и этот недостаток, обычно раздражающий, в его случае выглядит неотъемлемой чертой характера и даже мировоззрения. Сологуб — мудрый старец, чей возраст будто бы исчисляется не годами, а тысячелетиями. После публикации мемуаров Чулкова упрекали в самолюбовании, в том, что он преувеличивает собственную роль в описываемых событиях. Но именно субъективность воспоминаний создаёт их главный эффект — как будто Серебряный век ещё не кончился и его конфликты до сих пор бушуют где-то в квартирах и редакциях. — И. Ч.

Георгий Чулков. Годы странствий. Издательство «Федерация», 1930 год

Андрей Белый. Начало века

Волошин был необходим эти годы Москве: без него, округлителя острых углов, я не знаю, чем кончилось бы заострение мнений: меж «нами» и нашими злопыхающими осмеятелями; в демонстрации от символизма он был — точно плакат с начертанием «ангела мира»; Валерий же Брюсов был скорее плакатом с начертанием «дьявола»; Брюсов — «углил»; М. Волошин — «круглил»; Брюсов действовал голосом сухо-гортанным, как клёкот стервятника; «Макс» же Волошин, рыжавый и розовый, голосом влажным, как розовым маслом, мастил наши уши...

«Начало века» — второй том мемуарной трилогии Белого: если в первом — «На рубеже двух столетий» — Белый восстанавливает историю своего детства, отрочества и студенчества, то здесь рассказывает о своём участии в символистском движении, дружбе и ссоре с Брюсовым (в том числе о том, как Брюсов вызвал его на дуэль), общении с Эллисом*, Мережковскими и Вячеславом Ивановым. Книга охватывает годы с 1901-го по 1905-й: Белый организует символистский кружок «аргонавтов», выпускает «Симфонию» и «Золото в лазури», переписывается и знакомится с Блоком, становится участником тонкой, мучительной, политической игры между разными литературными группами. Здесь «со стороны Белого» изложена, в частности, история его отношений с Ниной Петровской — нервное и сознательно неполное описание романа с Любовью Блок появится уже в следующей части трилогии, «Между двух революций».

*Эллис (настоящее имя — Лев Львович Кобылинский; 1879–1947) — поэт, переводчик, литературовед. Сотрудник журнала «Весы», вместе с Андреем Белым был одним из организаторов поэтического кружка «Аргонавты» и создателем издательства «Мусагет». Эмигрировал в 1911 году, до конца жизни жил в Швейцарии. Выпустил несколько сборников стихов, литературной критики, писал философские сочинения на немецком языке. Перевёл на русский поэтический сборник Шарля Бодлера «Цветы зла».

Работая над книгой в конце 1920-х — начале 1930-х, Белый хотел и подытожить своё отношение к символизму (в том числе дать движению новое определение), и постфактум объединить историю своих эстетических воззрений с марксистской идеологией. Искусственность этой попытки для советских идеологов была очевидна: книга, вышедшая в 1933 году, была снабжена «охранным» предисловием Льва Каменева, который сразу же сообщал читателю, что, «искренно почитая себя… участником и одним из руководителей крупного культурно-исторического движения, писатель на самом деле проблуждал весь этот период на самых затхлых задворках истории, культуры и литературы».

Как напоминает литературовед Александр Лавров, для Белого «не существовало принципиальной разницы между собственно художественной прозой и мемуаристикой»2 ⁠ — можно даже сказать, что мемуарная трилогия стала для Белого ретроспективным итогом жизнестроительства, как его понимали символисты. Об обилии вымысла и преувеличений в воспоминаниях Белого заявляли многие современники, экспрессивный стиль текста временами заставляет думать, что Белый объясняет своё время самому себе, а не стороннему читателю. Тем не менее и недомолвки, и страстность письма, и романическая законченность героев, будь то Эллис, Розанов, Блок или отец писателя Николай Бугаев, не позволяют от этой книги оторваться. — Л. О.

2. Лавров А. В. Мемуарная трилогия и мемуарный жанр у Андрея Белого // Белый А. На рубеже двух столетий. М.: Худ. лит., 1989. С. 10.

Андрей Белый. Начало века. ОГИЗ — ГИХЛ, 1933 год

Блок

Поэтический дебют Блока состоялся в 1903 году — и очень скоро его исключительность стала очевидна. Русская поэзия начала XX века освящена в первую очередь именем Блока, и воспоминания о нём оставили самые важные люди в его жизни — тётка Мария Бекетова, жена Любовь Менделеева, друг и соперник Андрей Белый, собеседник последних лет Корней Чуковский… В этих текстах вырисовывается фигура человека, изменившего литературу и само своё время, сделавшего Серебряный век золотым. Блок придал его этапам свою интонацию — от перевернувших историю символизма «Стихов о Прекрасной Даме» до поэмы «Двенадцать», которая рассорила Блока со многими прежними друзьями.

Александр Блок, 1920 год. Фото Моисея Наппельбаума

Мария Бекетова. Воспоминания об Александре Блоке

Вся жизнь этих светлых созданий со стороны казалась сказкой. Глядя на них, художник нашёл бы тысячу сюжетов для сказок русских, а иногда и заморских. У них всё совершалось как-то не обиходно, не так, как у других людей. Его работы в лесу, в поле, в саду казались богатырской забавой: золотокудрый сказочный царевич крушил деревья, сажал заповедные цветы в теремном саду. А вот царевна вышла из терема и села на солнце сушить волосы после бани.

Одни из самых подробных воспоминаний об Александре Блоке лишены мистического ореола, хотя их автор, родная тётка поэта Мария Бекетова, «рано почувствовала, что всё связанное с Блоком отмечено каким-то особым знаком»3 ⁠. Бекетова начала работать над первым биографическим очерком о Блоке вскоре после смерти поэта, за ней последовала более подробная книга «Александр Блок и его мать», рассказывающая о глубоком понимании — иногда понимании без слов, — которое связывало Александру Андреевну Бекетову с сыном, «светом её жизни», и о характере этой выдающейся женщины («Она была в одно и то же время подозрительна и доверчива, большая доля скептицизма уживалась в ней с глубокой, искренней верой, высокомерие с самоуничижением… <…> …Она была целомудренна и горда в высшем смысле этого слова»). Книги, опирающиеся и на личные воспоминания, и на письма Блока, Бекетова перерабатывала и уточняла; впоследствии она написала также семейную хронику Шахматова и очерк о юморе Блока — в котором опровергала расхожее мнение, что Блок был «печальным человеком, жившим в особом мире, далёким от простых и обыденных радостей жизни». Все эти тексты собраны под одной обложкой в книге «Воспоминания об Александре Блоке», вышедшей в 1990 году. Один из самых интересных сюжетов бекетовских воспоминаний — сближение Блока с театром, начиная с любительских спектаклей, в которых поэт играл с будущей женой Любовью Менделеевой, и первой постановки «Балаганчика» и заканчивая работой со Станиславским в середине 1910-х; здесь же рассказывается, как Блок ходил с Любовью Дмитриевной на выступления куплетиста Михаила Савоярова, чтобы объяснить, как надо читать вслух «Двенадцать». — Л. О.

3. Лесневский С. С. «Так жизнь моя сплелась с твоей…» (М. А. Бекетова и её книги об Александре Блоке) // Бекетова М. А. Воспоминания об Александре Блоке. М.: Правда, 1990. С. 10.

Мария Бекетова. Воспоминания об Александре Блоке. Издательство «Правда», 1990 год

Зинаида Гиппиус. Мой лунный друг

Подымаю глаза. Блок.
Лицо под фуражкой какой-то (именно фуражка была — не шляпа) длинное, сохлое, жёлтое, тёмное.
— Подадите ли вы мне руку?
Медленные слова, так же с усилием произносимые, такие же тяжёлые.
Я протягиваю ему руку и говорю:
— Лично — да. Только лично. Не общественно.
Он целует руку. И, помолчав:
— Благодарю вас.

Зинаида Гиппиус дружила с Александром Блоком долгие годы, в журнале Мережковских «Новый путь» впервые был напечатан цикл о Прекрасной Даме. Но после Октябрьской революции Гиппиус, считавшая её позором и катастрофой, порвала со всеми друзьями, которые её приняли: Брюсовым, Белым и Блоком. Разрыв с Блоком она переживает тяжело и в очерке, написанном через год после его смерти, создаёт любовный портрет поэта: она рисует фигуру трагическую и незащищённую, витающую в туманных эмпиреях, мучительно желающую, но не способную воплотиться и повзрослеть, обрести «кровную связь с жизнью и ответственность».

В разговорах с поэтом, вспоминает Гиппиус, «невольно являлся особый язык: между словами и около них лежало гораздо больше, чем в самом слове и его прямом значении. Главное, важное никогда не говорилось. Считалось, что оно — «несказанно».

Таким, без сомнения, главным вопросом, требующим «притянуть «несказанное» за уши и поставить его на землю», стал вопрос об отношении к революции. Гиппиус задала поэту абсурдный, как ей тогда казалось, вопрос: «Уж вы, пожалуй, не с большевиками ли?»

Блок ответил: «Да, если хотите, я скорее с большевиками. Они требуют мира, они...» — после этого мосты были взорваны. Поэму «Двенадцать» Гиппиус восприняла как кощунство. При последней встрече — в трамвае — Гиппиус подала Блоку руку «только лично — не общественно». Уже в эмиграции, услышав рассказы о смерти Блока и его последних днях, она радуется тому, что воспринимает как его духовное воскресение: Блок, отвергая интеллигентский догматизм и партийность, любит Россию, как Прекрасную Даму, и принимает революцию как её выбор, но в конце жизни прозревает и искупает гибелью всякую вольную или невольную вину. Очерк Гиппиус — «не суд над Блоком. И не оценка его». Скорее это посмертное примирение. — В. Б.

Зинаида Гиппиус. Живые лица. Издательство «Пламя», 1925 год

Андрей Белый. Воспоминания о Блоке

— Что вы делали с Блоком?
— Гуляли...
— Ну, что же?
— Да что ж более?
— Как — и молчали?..
— Смотрели — на переулки, заборы; на то, как «край неба распорот...»
— Удивительная аполитичность у вас: да, мы вот — обсуждаем, а вы вот — гуляете...

Отношения Андрея Белого и Александра Блока — один из ключевых сюжетов истории Серебряного века. Развивались они невероятно бурно и неоднозначно. Были в этом сюжете и действительно близкая дружба, и любовный треугольник (Блок — его жена Любовь Менделеева — Белый), и несколько несостоявшихся дуэлей, и литературное соперничество, и взаимные обиды. Все эти события развивались на глазах у современников и упомянуты во многих мемуарах. Во многом поэтому над воспоминаниями о Блоке Белый начал работать едва ли не сразу же после смерти своего друга-оппонента: в конечном итоге — чтобы выяснить с ним отношения, прояснить их самые тёмные и сложные стороны. Белый рассказывает о Блоке, встречах с ним, разговорах совершенно адекватным характеру отношений стилем: обрывочным, нервным, полным прямой речи и многоточий. При этом пишет он невероятно, порой до болезненности подробно, воспроизводя по фразам, вздохам, времени года и одежде едва ли не каждую минуту совместно проведённого времени — от долгой прогулки по московским бульварам до мимолётной встречи в петербургской гостинице.

Заметно, что в этих воспоминаниях смещены акценты: Белый досконально описывает самые незначительные и второстепенные моменты отношений с Блоком (вроде поисков пропавшего в имении Шахматово Сергея Соловьёва), посвящает несколько глав революции 1905 года, подробно описывает уклад дома Мережковских — и в то же время лишь бегло упоминает важнейшие моменты их общей с Блоком истории. По мемуарам Белого может сложиться впечатление, что конфликт между поэтами происходил не из-за Любови Дмитриевны, не из-за того, что Блок вывел Белого в «Балаганчике». Конфликт как будто был просто непременным в отношениях двух поэтов: противостояние шло само по себе, просто потому что они оказывались в одной комнате, вместе шли по улице или садились писать друг другу письма. Нервное, лишённое бытовой логики письмо Белого почти что превращает его текст из воспоминаний в роман, главная тема которого — соперничество. — И. Ч.

Андрей Белый. Воспоминания о Блоке. Издательство «Республика», 1995 год

Самуил Алянский. Встречи с Александром Блоком

— Вы ждёте кого-нибудь? — спросил я.
— Да, — с раздражением ответил Блок, — я жду здесь грабителей. Они должны скоро прийти сюда. Они намерены похитить вот этот наш дом, а я должен им помешать, — без тени улыбки добавил поэт.
Я не сразу понял, что произошло, почему так взволнован Блок, и спросил:
— Что случилось?
— Случилось и случается довольно часто: у меня дома уйма работы, и вместо того чтобы её делать, меня посылают стоять в воротах: охранять и беречь покой буржуев. А вам разве не приходится дежурить в воротах?

Редактор Самуил Алянский начинал свою карьеру в первые послереволюционные годы как один из основателей петроградского издательства «Алконост», в котором публиковались произведения Ахматовой, Андрея Белого, Вячеслава Иванова. Но главное дело издательства — выпуск первого издания «Двенадцати» Александра Блока с иллюстрациями Юрия Анненкова. С автором поэмы Алянский общался достаточно тесно, и в его воспоминаниях поэт предстаёт таким, каким его, кажется, никто из прочих мемуаристов не видел. Белый, Чуковский, Добужинский или Гиппиус писали о Блоке замкнутом, загадочном, закрытом. Они описывали его в период расцвета поэтической славы — на рубеже 1900–10-х годов. Алянский же сразу выстраивает сюжет мемуаров как хронику разоблачения легенды: рассказывает, как ждал встретить портрет бледного рыцаря с открыток девятисотых годов, а увидел обычного мужчину средних лет в заурядном сером костюме. Блок тут едва ли не на каждой странице улыбается (у Гиппиус он это делает лишь однажды — после рождения сына), оживлённо разговаривает, с блеском в глазах предаётся воспоминаниям о гимназических годах. Воспоминания Алянского ценны как редкое свидетельство о последних годах Блока, контрастирующее со сложившейся традицией: вместо истории поэта, умершего от «отсутствия воздуха», здесь — напряжённая художественная жизнь, диспуты и выступления. Отчасти это объясняется самоцензурой (тут вовсе не говорится о роли, которую сыграли в смерти поэта руководители страны), отчасти — отдалённостью описываемых событий: между ними и публикацией книги прошло без малого полвека. За это время Алянский стал опытным мастером осторожного, подцензурного высказывания, но в его тексте в ткань общих мест вплетены точные, красноречивые детали. Один из ярких примеров — описание последнего выступления Блока в Москве, во время которого один из зрителей обвинил поэта в том, что его стихи мертвы. А сам Блок позднее с этим выкриком полностью согласился. —

Авторизуйтесь, чтобы продолжить чтение. Это быстро и бесплатно.

Регистрируясь, я принимаю условия использования

Рекомендуемые статьи

11 способов становиться немного умнее каждый день 11 способов становиться немного умнее каждый день

Интеллект, как и тело, требует правильного питания и регулярных тренировок

Psychologies
7 дневников из разных эпох, которые стоит прочитать 7 дневников из разных эпох, которые стоит прочитать

7 дневников из разных эпох, которые дают наилучшее представление о своем времени

Maxim
#инструктаж: как побороть стресс и тревогу этой осенью #инструктаж: как побороть стресс и тревогу этой осенью

Шесть простых практик, которые помогут отвлечься от тревожных мыслей

РБК
Лес дальше не поедет Лес дальше не поедет

Российское правительство ставит задачу увеличить объемы переработки древесины

Эксперт
P.S.: 2010 год P.S.: 2010 год

Нулевые, которые страна провела в офисах и клубах, закончились

Esquire
5 причин пересмотреть «50 оттенков серого» 5 причин пересмотреть «50 оттенков серого»

Пора вновь заглянуть в тайную комнату мистера Грея!

Cosmopolitan
Даже если вам немного за 30 Даже если вам немного за 30

Как построить отношения и найти свою половинку в зрелом возрасте

Psychologies
Джим-тоник Джим-тоник

Многогранность Джима Керри притягивает

Playboy
В чем секрет обаяния? В чем секрет обаяния?

Что же такое обаяние? И как им обзавестись?

Esquire
Что нашли археологи, вскрывшие Гроб Господень Что нашли археологи, вскрывшие Гроб Господень

Что обнаружилось под камнем, который не сдвигали с места четыре века?

Популярная механика
Место действия Место действия

Самые колоритные места для съемок фильмов

Grazia
Закончи это немедленно! Закончи это немедленно!

Почему ты за многое берешься и ничего не доводишь до конца

Лиза
Фастфуд и долгий сон: 5 привычек, которые доведут тебя до слепоты Фастфуд и долгий сон: 5 привычек, которые доведут тебя до слепоты

Признайся, не хотелось бы проснуться в день и обнаружить, что зрение ухудшилось

Cosmopolitan
Новая деловая культура: как бизнес-клубы помогают расти предпринимателям и зачем в них вступать Новая деловая культура: как бизнес-клубы помогают расти предпринимателям и зачем в них вступать

Рынок сегодня предлагает множество вариантов объединения в деловые клубы

Inc.
«Заряженная» версия и салон из переработанных бутылок. Kia представила электромобиль EV6 «Заряженная» версия и салон из переработанных бутылок. Kia представила электромобиль EV6

Каким получился электромобиль от Kia?

Популярная механика
«Коммерческий успех беспилотников возможен — надо просто запретить ездить людям» «Коммерческий успех беспилотников возможен — надо просто запретить ездить людям»

Интервью с президентом российской компании StarLine Темуром Аминджановым

VC.RU
Не женское дело? Не женское дело?

Сегодня женщины все чаще выбирают профессии, которые принято считать мужскими

Лиза
10 самых опасных хобби в мире 10 самых опасных хобби в мире

Самые рискованные виды хобби, которые уносят десятки жизней каждый год

Популярная механика
9 лучших мобильных приложений для женщин 9 лучших мобильных приложений для женщин

Собрали полезные и универсальные приложения, которые пригодятся каждой девушке

CHIP
Соседи по винограднику Соседи по винограднику

Винные деревни Бароло и Барбареско

Вокруг света
История и традиции кавказской кухни История и традиции кавказской кухни

Подборка рецептов традиционных кавказских блюд, которые можно приготовить дома

Культура.РФ
Перспективы колонизации мира иного, или Для кого на Марсе будет что-нибудь цвести Перспективы колонизации мира иного, или Для кого на Марсе будет что-нибудь цвести

Зачем людям осваивать Марс?

СНОБ
IceCube увидел следы резонанса Глэшоу IceCube увидел следы резонанса Глэшоу

Это открытие поможет изучить источники астрофизических нейтрино

N+1
«Никаких совещаний по средам». Как я спас своих сотрудников от Zoom-выгорания «Никаких совещаний по средам». Как я спас своих сотрудников от Zoom-выгорания

Постоянные чаты и совещания в онлайн привели к zoom-выгоранию

Inc.
«Вчера я била татуировки, сегодня изобретаю машины». История промышленного дизайнера, которая создала пресс для переработки пластиковых отходов «Вчера я била татуировки, сегодня изобретаю машины». История промышленного дизайнера, которая создала пресс для переработки пластиковых отходов

Исследовательница и инженерка — об опыте сортировки отходов и гендере

СНОБ
Если в кране нет воды Если в кране нет воды

Афладж – единственный водопровод горных деревень

Вокруг света
6 секретов правильной похвалы 6 секретов правильной похвалы

Как хвалить детей правильно и мотивировать на дальнейшие достижения

Psychologies
Специалисты с синдромом самозванца работают лучше, чем уверенные в себе, показало исследование Специалисты с синдромом самозванца работают лучше, чем уверенные в себе, показало исследование

Синдром самозванца никак не влияет на производительность труда специалистов

Inc.
Еще 11 загадочных блюд, которые встретились тебе в книгах и с тех пор не дают покоя Еще 11 загадочных блюд, которые встретились тебе в книгах и с тех пор не дают покоя

Лишился аппетита, гадая, что это за непонятные блюда упоминаются в литературе?

Maxim
Защищает от инсульта, помогает похудеть: 5 причин пить кофе каждый день Защищает от инсульта, помогает похудеть: 5 причин пить кофе каждый день

Каждый день жители планеты выпивают не менее миллиарда чашек кофе

Cosmopolitan
Открыть в приложении