ПолкаКультура

П.Р.И.Г.О.В.: категории

Лев Оборин

Сегодня исполняется 80 лет со дня рождения Дмитрия Александровича Пригова — поэта, прозаика, художника и одного из немногих людей, по-настоящему «перевернувших игру» в русской поэзии XX века. В «Новом литературном обозрении» выходят заключительные тома Малого стихотворного собрания Пригова, подготовленного редактором «Полки» Львом Обориным. Сегодня мы публикуем гид по основным темам и мотивам приговского творчества, составленный на основе послесловий к этому изданию. С юбилеем, Дмитрий Александрович!

Дмитрий Александрович Пригов (1940–2007, упоминание отчества, по желанию автора, обязательно) показал русской поэзии новый путь. Таких поэтов на протяжении русской литературной истории было не очень много. Став одним из основателей московского концептуализма, Пригов работал с языками окружающего мира, подвергая их сомнению и критике, на время вживаясь («влипая») в них и приспосабливая к своим целям. Такой операции он подвергал и язык советских лозунгов, и язык повседневных, рутинных разговоров, и — после распада СССР — новый язык глянца и криминальной хроники, всякий раз доходя, по слову Пастернака, «до самой сути» и идя ещё немного дальше.

Многие тексты Пригова на первый взгляд кажутся наивными, потому что он надевал маски, выступая от лица человека, полностью поглощённого тем или иным языком. Теоретические работы Пригова, — к примеру, статья «Что надо знать» — показывают, насколько сознательным и осмысленным был выбор такой позиции. Дистанция между рафинированным теоретиком и простаком, обывателем, безапелляционным в своей наивности, не определена раз и навсегда, и это создаёт «мерцание» — важнейший термин в словаре Пригова. Грубо говоря, читая Пригова, мы не можем окончательно ответить на вопрос: это он серьёзно? Это он шутит? И эта наша неспособность — эффект, которого поэт добивается принципиально. Отсюда — работа Пригова со штампом, готовой формулой, как будто бы помогающей выразить сложный смысл, но на самом деле мешающей; отсюда «сниженность» многих его тем, пристальный интерес к быту и готовность вписать его в самые высокие контексты (можно вспомнить сборник «Тараканомахия», в котором борьба с домашними насекомыми поднимается до уровня высокой драмы). Отсюда и важнейшая для Пригова проблема власти: рассуждения о ней, высказанные прежде всего в стихах о Милицанере, приводят и к мыслям о власти пишущего, о властной природе искусства.

Во многом проект Пригова — это отнятие у искусства иерархичности. Критическая машина в его сознании не щадит ничего, в том числе самоё себя, — и это роднит поэта Пригова с учёным. Кажущейся «несерьёзности» его текстов противопоставлен весь объём экспериментов, и каждый приговский цикл представляется серией опытов, финал которых совершенно не всегда предсказуем.

В 2012 году в «НЛО» начало выходить фундаментальное собрание сочинений Пригова — наиболее приближенное к (вероятно, недостижимому) полному, а несколькими годами позже издательство предложило мне составить новое собрание — «малое», состоящее только из стихов и опытов визуальной поэзии, «стихограмм». Должна была получиться серия покетбуков, вполне приличествующая приговскому статусу современного классика. Мы приняли решение отказаться от републикации привычных приговских циклов-сборников с их непременными авторскими предуведомлениями, извлечь из этих сборников избранные стихотворения и сгруппировать их по характерным для Пригова темам и мотивам. Собрание мы разделили на шесть томов — по числу букв в фамилии Пригова. Мотивы/темы сгруппированы также в соответствии с этими буквами. Получилось вот что:

Преисподняя Прошлое Преступление Природа Пол Письмо
Рутина Рай Рок Родина Разум
Искренность Искусство Искушение Иные
Государство Господь Гражданин Гений Героизм Гибель Город
Обыватель Общество Осмысление Отец Опыт
Власть Война Высокое Вопросы Вина Визуальное

Такой жест может показаться произвольным, но он отсылает к концептуалистской работе с именем, очень важной для Пригова. Собственная фамилия поэта постоянно присутствует в его текстах — и в том числе раскладывается на отдельные литеры. Слово «Пригов» для Пригова — знак, оно обозначает цельную сущность авторского «я» («я, Пригов Дмитрий Александрович»). Это некое ядро — но окружённое многочисленными оболочками-масками. В итоге во время работы над собранием подтвердилось очевидное соображение: Пригов как целое гораздо больше суммы проектов, которыми он занимался. Кроме того, стало ясно, что показать его масштаб можно и с помощью относительно небольшой выборки текстов. Ну а выбранные мотивы и темы можно рассматривать как своего рода каталог важнейших категорий приговской поэзии. Ниже — попытка кратко эти категории охарактеризовать.

П

Преисподняя. Существует выдвинутая исследователями Пригова (Ирина Прохорова, Дмитрий Голынко-Вольфсон) концепция «Пригов как русский Данте». При всей недогматичности и, сказали бы традиционалисты, непочтительности многих его текстов Пригов верит в иерархию Вселенной — не забывая эту иерархию критиковать. Порой кажется, что в его текстах, связанных с религиозными идеями, под привычной маской наивного критика проступает лицо смиренного, но твёрдого в поиске истины спорщика. Преисподняя Пригова — не только обитель зубовного скрежета и не только демонология: адское ощутимо и в монотонности рутины, и, например, в московской подземке — которой географически положено быть ближе к аду:

Заметил я, как тяжело народ в метро спит
Как-то тупо и бессодержательно, хотя бывают и молодые на вид
Может быть жизнь такая, а может глубина выше человеческих сил
Ведь это же всё на уровне могил

И в диалоге с классиками, например Гоголем, чутким к чертовщине: в одном стихотворении мальчик Гоголь встречает в реке инфернального «неземного рака», в другом героиня слышит (подобно персонажу «Старосветских помещиков»), как кто-то её «Вдруг тихим голосом позвал / Посмертным именем: Азвал!». Это, кстати, характерный приговский приём: только что произнесённое осмысленное слово повторяется почти идентичным сочетанием букв, смысл которому назначает уже сам поэт, а не словарь.

Прошлое. Как Пригов говорит об истории? Значительные персонажи, сыгравшие роль в судьбах мира, — это люди, которых можно попытаться понять. Вступая в контакт с королями, дамами, валетами и тузами прошлого, Пригов становится джокером: он надевает такую маску, что с его визави маски — бронзовые, посмертные — слетают. Это схоже с тем приёмом, который Виктор Шкловский назвал остранением (когда мы смотрим на, казалось бы, знакомый предмет как будто впервые в жизни). Галерея «школьных» исторических персонажей, от Дмитрия Донского до Хрущёва, укладывается в одно миропонимание, во многом завязанное на этике: умученный Петром Первым «сыночечек» через двести лет мстит поколению отцов «Павликом Морозовым». Одновременно Пригову важно показать личную связь с прошлым — перемахнуть бездну между ничтожным частным и всемирно-героическим:

Люблю я Пепси-колу
И Фанту я люблю
Когда ходил я в школу
Их не было тогда
Была же газ-вода
Её солдаты пили
И генералы тоже
А ведь всё это были
Войны герои — Боже!

Преступление. Нарушение границ связано с идеей преступления, природа которого Пригова бесконечно занимала. В постсоветское время, когда криминал стал предметом публичного обсуждения и горячим фактом повседневности, Пригов создал несколько сборников «По материалам прессы» — в них его фирменный «как бы изумлённый тон» скомбинирован с приемами found poetry, «найденной поэзии». Пригов приводит и тут же комментирует шокирующие газетные заголовки:

Запредельный цинизм
Проявили
Два тридцатилетние убийцы
Они прежде ногами забили
Свою жертву
А после ножом
Кухонным
Мясо срезали и бросали в унитаз
Спускали
Унитаз и засорился
Они — что за бредятина! —
Вызвали слесаря
Тут всё и обнаружилось
Уж и не знаешь, по поводу чего
Тут изумляться

Позже с материалами такого рода, наследуя Пригову, будут работать другие поэты, например Алексей Колчев. В других текстах Пригов пытается проникнуть в психологию преступника. Появляется здесь, конечно, и любимый герой Пригова, гроза преступников и страж мирового порядка — Милицанер.

Природа. Природа для Пригова — среда, медиум, в котором ад может встретиться с раем, а обыденные существа («Сотрудники леса — лиса и медведь») обернуться демонами — или, вернее, заставить сомневаться в своей обыденности. Интересно, что именно в этих текстах фигура говорящего, трудноопределимое приговское «я», явственно отделена от описываемого мира. «Против меня живущая природа» — этот мир остаётся непредсказуемым и принципиально непознаваемым, а то и враждебным, вновь напоминая нам о Данте, который стоит в сумрачном лесу:

Себя я просто вычел из природы
И вот она отдельная стоит
Доступная словам любой породы
И осмысляема на всякий вид

Пол. Некоторые стихи Пригова можно было бы назвать эротическими — если бы его целью была только передача чувственности. В этих текстах важнее всего представление о сексуальном партнёре как о Другом; в каком-то смысле подход к телу и телесности — как к языку, который необходимо освоить и, разумеется, подвергнуть критике. Как правило, речь здесь идёт о теле и поведении женщины; Пригов критикует/пародирует не только Другую/Другого, но и типичное поведение «я» в эротической ситуации, поведение влюблённого или возбуждённого субъекта, которого всё происходящее не перестаёт удивлять. Здесь возможны неожиданные проекции:

А что, и мумия ведь
Была когда-то молодая
Обладая мягким обольстительным мясом
Ног, живота, груди
В Беляево и поныне так
Выходят женщины под вечер в зону отдыха
Встречают меня
В приветствии наклоняют гибкие
Всё ещё лебединые шеи

Письмо. Пригов часто обращается к проблемам собственно ремесла поэта — технике письма (от выбора бумаги до употребления ругательств), его автоматизму, психологическим состояниям, которые ему сопутствуют. Здесь возможны и нарочито «голые» тексты:

Я устал уже на первой строчке
Первого четверостишья
Вот дотащился до третьей строчки
А вот до четвёртой дотащился.

Текст ссылается сам на себя, поэт пишет текст о том, как он пишет текст, — и мы наблюдаем типично приговское «двойное дно». Вроде бы стихотворение — о том, как мало удовольствия в его написании; но, думается, легко вообразить себе действительное удовольствие Пригова, когда он писал этот текст.

Р

Рутина. О Пригове часто говорили как о певце рутины — в том числе он сам. В самом деле, обыденное, повседневное, даже демонстративно скучное в его стихах — постоянный повод для размышлений. Обращаясь к мытью посуды и сопоставляя его со «сложением возвышенных стихов», Пригов как бы разрушает «четвёртую стену» между поэтом и читателем. Он не просто отыскивает поэтичное в повседневном — это делалось и до него, — но утверждает, что повседневное и есть поэзия, а человек, приобретающий в кулинарии «килограмм салата рыбного» или устраивающий постирушку, и есть поэт. Подобно риторическим ходам, никакое бытовое поведение для него не запретно; больше того, бытовой комфорт может восприниматься как привилегия, которого «поэт, гордость России» заслуживает больше, чем «какая-то старая …», выволакивающая из-за прилавка «огромный кусок незаконного мяса». Здесь не стоит спешить упрекать Пригова в снобизме. Перед нами сложная ироническая конструкция, в которой «возвышенность» поэтического ремесла грубо гасится реальностью советской очереди и советского блата, а поэту недвусмысленно указано его место внутри, так сказать, коллективного тела. Лучшая стратегия, чем возмущение, — анализ этого самого коллективного тела, его функций и инфраструктуры — постоянно, надо сказать, ломающейся.

Ужас весь цивилизацьи
Эта тёплая вода
Отключают вот когда —
Некуда куда деваться

Помимо прочего, «рутинные» стихи Пригова — ещё и ценное антропологическое и историческое свидетельство о позднесоветской эпохе. И, конечно, Пригов находит способы «взломать» это свидетельство, вплести в разговор о серой норме — аномалию, например заговорив об обычной жизни вроде бы исключительных людей (скажем, лётчиков, которые в советское время были окружены романтическим флёром) или о быте убийц и маньяков, который они делят с законопослушными обывателями.

Рай. Если есть преисподняя, есть и рай — но приговский рай, разумеется, проблематичен. В него трудно попасть (и не факт, что надо; и вообще, для этого нужно сначала умереть). Встреча со старой любовью в раю может быть неприятной: «Узнаем вдруг и отшатнёмся / Опознавши друг друга» (вопреки Гейне и Лермонтову). И всё же это пространство особое, важное, желанное — в том числе как место, где кончается антропология, вообще человеческое. И при желании можно вообразить себе персональный рай, уже существующий вокруг тебя. Таким амбивалентным раем (здесь хорошо, но здесь и убивают) для Пригова стал его родной московский район Беляево. Сравним два стихотворения:

Хорошо иметь много денег
Купишь себе всё Беляево
Посмотришь по сторонам —
И не найдёшь себе нигде места
Кроме как
В небесном Беляево
А оно — вот оно

Рок. Говоря о судьбе, Пригов часто прибегает к интонациям, которые вводят в искушение заподозрить здесь «настоящую», а не сконструированную специально искренность (см. ниже, «Искренность» и «Искушение»). Это и патетика разговора о всепожирающем времени («О, время — сумчатый злодей!»), и горечь перед лицом смерти другого человека, и макабрический ужас, когда смерть появляется в стихах как персонаж (Grim Reaper), и даже злорадство. Но судьба у Пригова — необязательно неизбежность. Не всегда это банальный конец, который всех ожидает, не всегда рок связан с другой «приговской» стихией, Рутиной: судьба может быть необычна, фантастична, непредсказуема.

Родина. Патриотический пафос исключительно питателен для концептуалиста: здесь пародировать не перепародировать, осмыслять не осмыслить. Родина, страна для Пригова — и повод поговорить о власти, и некая коллективно-единая сущность, вбирающая в себя все приметы пространства и времени, как в большом тексте-каталоге «Широка страна моя родная», из которого мы узнаём, что никто «лучше нас» не умеет

любить людей, животных, насекомых, птиц, рыб, микробов, вирусов, фагов, клетки, гены, ДНК, РНК, китов, тюленей, стрикозавров, динозавров, коров, собак, кур, индюшек, бекон, вырезку, филе, рыбное филе, морковного зайца, природу, еду, питьё, закуски, сладкое, морс, лимонад, Кока-колу, Пепси-колу, Оранжад, Байкал, томатный сок, виноградный сок, персиковый сок, тоник, музыку, театр, изобразительное искусство, прикладное искусство, реализм, натурализм, классицизм, романтизм, реакционный романтизм, сюрреализм, кубизм, лучизм, фовизм, имперессионизм, экспрессионизм, дада, неореализм, абстракционизм, футуризм, минимализм, поп-арт, оп-арт, концептуализм, мовизм, кич, маринизм, пленеризм, планеризм, альпинизм, скалолазание, подводное плавание, Пушкина, Лермонтова, Маяковского, Горького