ОгонёкСобытия

Культура | Литература

«Я эту книгу писала всю жизнь»

Мария Степанова написала 400-страничный роман-путешествие о поисках корней и предков, разбросанных историей по всему миру*. «Огонек» поговорил с поэтом о культуре обращения с памятью

Новая книга Марии Степановой — попытка написать историю собственной семьи, разбор семейного архива. Степанова разыскивает крупицы информации о своих родственниках в России, на Украине, во Франции — всюду, где они жили и бывали. Их судьбы, по признанию Степановой, типичны для пред- и послереволюционной эпохи и вообще ХХ века. «В общем, у всех родственники были фигурантами истории — а мои квартирантами»,— пишет Степанова; они не совершили ничего героического или выдающегося (впрочем, в конце читателей все же ждет небольшая сенсация), но в этом Степанова видит как раз преимущество: их судьбы неотторжимы от истории страны. Однако затем Степанова приходит к парадоксальному выводу: наше желание встроить родственников в общий пласт культуры и истории и закономерно, и правильно… и одновременно — нет. Потому что люди никогда не вписываются в историю полностью. И то, что они хотели сберечь от нас, от потомков — это «скрытое» как раз и есть их подлинная жизнь, и нам остается только замереть в почтении перед ним, не пытаясь его реконструировать или трактовать на свой манер. Наши воспоминания или попытки проникнуть в чужую жизнь всегда будут лишь проекцией настоящего. Книга Степановой — это исследование самой культуры памяти, можно даже сказать, философии памяти. Степанова по сути пишет, как с нашей памятью правильно обращаться, чтобы не стать ее заложником или не превратиться в мистификатора. Книга прозы поэта Марии Степановой уникальна еще и тем, что это попытка вырваться за рамки повествовательной литературы — «Иван Иванович подошел к окну»,— которая завела русскую литературу в тупик. Степанова предлагает выход из кризиса за счет остранения, аналитичности, документализма и эссеизма.

— Один из собеседников говорит вам: «А, это одна из этих книг, когда автор путешествует по миру в поисках собственных корней». На самом деле это во многом философская работа и то, что соответствует в западной культуре канону «эссе», размытому у нас до невозможности. Но все же: как ваш поиск выглядел технически, сколько времени он занял? И что послужило толчком?

— Совсем не хотелось, чтобы это звучало сколько-нибудь драматически, но я эту книжку писала всю жизнь — по крайней мере, думала о ней с довольно раннего детства. У меня сохранилась тетрадка, начатая в десять или одиннадцать лет и заполненная едва ли на пять-шесть страниц: история семьи или, вернее, обещание ее написать. В каком-то смысле я всегда себя готовила к тому, чтобы это обещание выполнить; и то, что на поверку получилось что-то совсем другое, диковатое, полуроман-полуэссе, то ли семейная хроника, то ли травелог, то ли что-то пятое — это издержки производства. На сам процесс письма у меня ушло около трех лет. Ну и сколько-то километров; так вышло, что главные — узловые — точки моей истории расположены на карте там, где никак не окажешься по случаю или для удовольствия. В городки и деревни, откуда вышли мои прадеды и прабабки, по-прежнему не доберешься запросто, туда не ходят поезда, как и в конце XIX века. Сама эта протяженность — это без ограничений длящееся пространство, поле, за полем еще поле, за полем лес, дорога, которую невозможно съесть в один присест, одолеть в один перелет — была страшно поучительной, что ли; есть английское словцо для подобных мест — in the middle of nowhere. Вот мне было очень важно в этом нигде очутиться, в Бежецке, в Починках, в совсем уж безымянных деревушках по соседству. Это места, от века выпавшие из большой истории, словно они за диван завалились. Для того чтобы начать как-то работать с теми бумагами, что сохранились в семье, и с тем, что я нашла потом сама, мне было необходимо ногами пройти по всем этим выбоинам. Книжка тут скорее побочный продукт; то, чего я хотела,— попробовать пойти против течения, против устоявшегося в голове семейного нарратива. Нет, проще: для того чтобы заговорить, сперва надо было вернуться туда, где никого из нашей родни нету уже сто лет.

— Первый этап, с которого начинаются ваши поиски,— «пожелтевшие газетные вырезки», оставшиеся от родственников. Мы, вероятно, последнее поколение, которое понимает, что это такое. «Пожелтевшие» — это нужно специально пояснять,— потому что все теперь хранится в компьютере. Это непонятно уже инструментально. Поэтому ваша книга и называется дублем — это «памяти» как бы самой Памяти? Потому что ее в прежнем виде уже не будет, память будет храниться по-другому, помнить будут по-другому?