Наука | Математические прогулки
«Золотой век был не долгим»
Доктор физико-математических наук Никита Введенская рассказала «Огоньку» о своем пути в науке и о том, почему СССР проиграл гонку информационных технологий
–Никита Дмитриевна, вы — первая женщина-математик в череде участников наших прогулок. Это потому, что женщины редко приживаются в вашей науке?
— В конце 1940-х, когда я поступала на мехмат МГУ, примерно половина студентов были девушки. Но потом большая часть из них ушла в самые разные сферы — в службы программистов, в преподавание, в закрытые военные институты. В чистой науке и тогда оставались единицы.
— Журнал Nature опубликовал данные: в США почти половину всех степеней PhD в точных науках и инженерном деле получают женщины. Правда, потом посты в этих сферах занимают лишь 21 и 5 процентов соответственно.
— Это нормальный ход вещей. Математика действительно трудная вещь, и я согласна с Михаилом Громовым (получил премию Абеля «за революционный вклад в геометрию», работает в Институте высших исследований Франции.— «О»), видимо, женщины меньше приспособлены к математике, как, например, и к шахматам. Но нас же не обижает, что все великие шахматисты — мужчины? Тот факт, что сейчас в математику идет много женщин, — это отчасти работа некой феминистской пропаганды, а я вообще против феминизма такого рода. Пусть каждый делает то, что у него лучше получается. Другое дело, что «прикладная математика» стала профессией массовой.
— А что же вас подтолкнуло в эту науку? У вас была математическая семья?
— Нет, у меня в роду в основном были врачи. Дед по папиной линии из семьи дьякона. Он был, видимо, очень настойчивым и способным, выучился на лекаря, работал в Москве и в Томске, где организовал анатомический театр. Отец тоже выучился на врача, после 1912 года уехал доучиваться в Берлин, а когда началась война, был мобилизован в русскую армию. Консультировал эвакуационные госпитали, служил на германском фронте, потом был в Русском экспедиционном корпусе во Франции, кавалер многих орденов, в том числе ордена Почетного легиона за храбрость. После революции работал хирургом в Томске и в Ташкенте, где возглавлял кафедру урологии. Одним из первых в Союзе стал применять рентгеноконтроль при операциях.
В Ташкенте еще до революции была небольшая, но яркая прослойка интеллигенции — офицеры, врачи, учителя. У нас часто бывал биолог Николай Леонов (его упоминает Надежда Мандельштам как «абсолютно своего человека»), близким другом был Михаил Салье, арабист, переводчик «Тысячи и одной ночи». Там же работали известный лингвист Поливанов, хирург и священник Лука (Войно-Ясенецкий). Меня дома учили английскому и музыке, мама устраивала домашние концерты. Так что математику ничто не предвещало. Потом при Ташкентском университете по аналогии с университетом московским был организован математический кружок, проходили олимпиады, и мне понравилось решать задачи. Решила поступать на мехмат.
— Что собой представлял мехмат конца 1940-х?
— Когда мы поступили, ректором МГУ был еще Несмеянов (Александр Несмеянов — советский химик-органик, президент АН СССР в 1951–1961 гг.— «О»), а потом им стал замечательный математик Петровский. Говорят, его назначили по воле Сталина, хотя Иван Георгиевич был беспартийным — такое тоже бывало. Вообще, он был исключительно порядочным и одаренным, читал лекции, вел постоянный семинар. Тогда университет был очень маленьким: факультет располагался в здании на Моховой и всех нас — математиков, механиков, астрономов — на моем курсе было чуть больше сотни. Но именно мехмат того времени мог похвастаться великолепным преподавательским составом. На тот момент это был самый сильный математический центр в мире.
— Несмотря на предшествовавшие репрессии и войну?
— Сталин почти не истреблял математику, не знаю уж почему сначала, а потом она должна была послужить атомному проекту. У математиков оставались связи с западными коллегами, поэтому сама наука была живой, свободной от идеологии. Вся идеология сначала сводилась к тому, что математическим проблемам давали второе имя какого-то отечественного математика, который тоже работал в этой области, например неравенство Коши стало неравенством Буняковского —Коши.
— Можете выделить главную составляющую хорошего математического образования того времени?
— Была возможность посещать разного рода семинары. Это вообще отличие отечественной математической школы — математики любили общаться друг с другом. Доска объявлений на третьем этаже была увешана листочками с названиями семинаров, куда ты мог прийти и начать работать с ведущими математиками мира. Это делало математическое образование первоклассным, а теперь, когда таких величин в российской математике мало, она теряет центральные позиции, превращается в провинциальную.
— Когда вы учились на мехмате, в МГУ началась волна антисемитизма. Это ощущалось?
— Я поступала в 1948-м и окончила в 1953-м, когда, как говорится, к счастью, умер Сталин. С детства я довольно хорошо представляла, в какой стране живу, и на похороны Сталина, скажем, пошла из чистого любопытства... Так вот, в 1948-м с еврейскими корнями на мехмат еще можно было поступить, а на физфак их уже не брали. Когда мы окончили учиться, то моим сокурсникам уже невозможно было попасть в аспирантуру, устроиться на работу, и замечательные математики шли преподавать в школы. Переживалось это болезненно, потому что речь шла о близких людях. Тогда еврейский вопрос был лакмусовой бумажкой, по которой можно было определить, относится человек к приличному обществу или нет.