После всего | Легенда
«Мы все вышли из тех страшноватых лет»
Театр «Ленком» в этом году отмечает юбилей — 90 лет. С его художественным руководителем Марком Захаровым «Огонек» поговорил о случайностях судьбы и закономерностях истории
— Вашему театру — 90 лет; в наших условиях это равнозначно даже не одной человеческой жизни, а трем-четырем. При этом есть расхожее представление, что активная фаза жизни театра составляет не более 20 лет…
— Ну, Эфрос вообще говорил, что театр живет два года… Я с этим не согласен. Все-таки жизнь человеческая и жизнь театра несопоставимы. Театр может жить волнами: спады-подъемы, спады-подъемы. Иногда творческий спад в театре принимают за его финал, а на самом деле в сложном театральном организме происходит перегруппировка сил, накапливается новая энергия, появляются новые люди и рождаются новые сценические сочинения, украшающие нашу театральную культуру.
Если говорить о нашем театре, то вот «Юнона и Авось», первый состав, который ездил и в Париж, и в Нью-Йорк на гастроли,— он был хорош, энергичен. Но знаете, что я скажу: в нынешнем составе «Юноны и Авось» — без ложной скромности — актеры работают лучше, чем тот, первый, золотой состав. За исключением, конечно, Караченцова и Шаниной, первых исполнителей главных ролей,— они пока недосягаемы. Но что касается пластики — сейчас пришло новое поколение из театральных училищ, где стали обращать больше внимания на пластику, хореографию. И сегодня молодые люди, обучающиеся на актеров и режиссеров, лучше понимают, что такое владение телом. Не на том уровне биомеханики, как это было у Мейерхольда, но все-таки достаточно выразительно. С другой стороны, Певцов и Раков, наши артисты, которые ввелись на роль Резанова, также создали выразительные образы русских офицеров. На этом примере видно, что в театре возможны многократные перерождения, хотя, может быть, это просто свойства музыкального спектакля. Сегодня появился новый Резанов — артист Семен Шкаликов, который, надеемся, возьмет все лучшее от предшественников.
— ТРАМ (Театр рабочей молодежи) был в 1920-е годы задуман как театр, где рабочие будут играть по вечерам — после смены у станка… У вашего театра — пролетарское происхождение; но в сегодняшнем «Ленкоме», честно говоря, мы не найдем ничего общего с духом того театра…
— Знаете, при всем уважении к основателям в моей голове при слове ТРАМ возникает только ассоциация с фигурой Николая Крючкова, который играл на гармошке в санаториях и домах отдыха, развлекая отдыхающих. ТРАМ — это дело отчасти фанерное, крикливое и агитационное. По поводу ТРАМа уже в 1920-е годы снисходительно улыбались — ну вот есть такие голосистые молодые люди, которые кричали: «Даешь столько-то кубометров чугуна или новую железную дорогу…» Сегодня даже «Мистерию-Буфф» Маяковского представить себе на нашей сцене непросто… Все-таки настоящий русский театрал — это во все времена человек, который связан какими-то невидимыми нитями с глубинами нашей культуры. Очень скоро агитационный театр перестал удовлетворять запросам тогдашней публики…
— …Природа культуры взяла свое, можно сказать?
— Да. И поэтому уже в 1930-е годы сюда пришли серьезные драматурги, актеры, режиссеры, которые ориентировались на МХАТ, Малый театр. Вот эта прививка мхатовская, а потом Берсенев (Иван Берсенев, 1889–1951.— «О»), который был назначен главным режиссером в 1938 году, и изменил название — театр имени Ленинского комсомола, это все уже было знаками возращения к классической театральной культуре. В самом названии тоже, кстати, нет ничего удивительного: в то время были крестьянские театры, театр транспорта, театр Моссовета — это все было в русле моды… Но за всем этим стоит такая сложная игра: внешне люди вроде бы соблюдали протокол, следовали официальной форме, но наполняли ее совершенно иной глубиной, словно бы повинуясь какому-то культурному инстинкту. В театр тогда пришли Гиацинтова, Бирман, Плятт, Фадеева — актеры, что называется, с «биографией». И они опирались, конечно, на систему Станиславского. Постепенно театр стал приобретать серьезный авторитет в Москве. Потом была предвоенная волна, связанная с Константином Симоновым, с Валентиной Серовой. В 1960-е было три «золотых года» Анатолия Эфроса, которые опять вернули театральную Москву в эти стены. А потом снова началась чересполосица. Мне — с точки зрения прагматической — повезло. Потому что я был назначен в театр (1973 год.— «О»), в который опять перестали приходить серьезные зрители, театр не пользовался успехом в те годы. Хотя шумный спектакль под названием «Автоград XXI»… Захарова и Визбора зародил некоторые надежды.
— Очень типичное название.
— Да. Словно идущее от ТРАМа, от барабанного боя, от комсомольского темперамента. А потом появился спектакль «Тиль», который сразу передвинул театр на какую-то иную орбиту. («Тиль», написанный Григорием Гориным по мотивам романа Шарля де Костера, Марк Захаров поставил в «Ленкоме» в 1974 году. Спектакль недвусмысленно опознавался советской публикой как пародия на тогдашний режим.— «О»).
Фото: Евгений Гурко
— Вы говорите, что вам повезло. Я позволю себе нескромность не согласиться с вами; я бы сказал, что вам скорее не повезло. Эпоха Эфроса логично вписывалась в общий процесс оттепели, когда свобод было больше; а вы возглавили театр уже во времена застоя. По сути, «Ленком» 1970-х — это «отложенная оттепель»; вам удалось сохранить ее дух в отдельном театре спустя 10 лет, можно сказать, вопреки истории.
— Ну, может быть, и так. Хотя знаете, есть много странного в нашем театральном развитии. Вот, например, трагическое назначение Эфроса главным режиссером Таганки (в 1984 году.— «О»). В горкоме партии думали, что это будет ответ на отстранение Любимова. Но получилась ранняя смерть и уход из жизни выдающегося режиссера. И еще полный, дружный бойкот со стороны артистов.
…Почему я говорю — «мне повезло»? Потому что в этот момент, в это десятилетие не было интересных театральных событий. И когда мне удалось подтянуть Григория Горина, Людмилу Петрушевскую в качестве драматургов, когда появились такие спектакли, как «Три девушки в голубом», «Поминальная молитва» с Евгением Леоновым, благодаря этому в «Ленкоме» снова возник такой специфический оазис, который привлекал настоящего театрального зрителя. Горин мне рассказывал, что слышал интересный разговор вахтерш наших, раздевальщиц. Одна говорила: «Ой, раньше к нам все в валенках ходили, в галошах… А сейча-а-ас — в болонье». Вы, конечно, не знаете, что это означало в те годы...
— …Зато я знаю песню Высоцкого: «Мои друзья хоть не в болонье, зато не тащат из семьи».
— Да. Это был в те годы важный сигнал. Как сейчас «мерседес». Если у тебя плащ из болоньи, ты принадлежишь к привилегированному классу… Плащ из болоньи значит, что жизнь удалась.
— Оттепель, ХХ съезд стали для вас важным толчком?
— Конечно! Это повлияло на всю культурную жизнь страны. Это был сильный оздоравливающий импульс, после которого уже невозможно было повернуть вспять. Хотя были такие попытки позднее — снова закрутить гайки до степени позднего сталинизма, но это уже не могло получиться. Именно благодаря оттепели.