Мир ФантастикиКультура

Фемур

Я не думал, что запахи могут сниться; но тяжёлый дух болота иногда приходит во сне, накатывает сквозь темноту.

Вслед за ним проступают картины, словно всплывают из-под тёмной воды: мутное, зеленоватое солнце, глянцевитый жирный отблеск на неподвижной глади, и сквозь ветви  — горбатые, шипастые силуэты зарослей. Это от них тянет сладостью в полном безветрии, это от них у меня кружится голова.

Я будто проваливаюсь куда-то и просыпаюсь. Слава богам, на этом месте я всегда и просыпаюсь.

***

…Я понял, что почти добрался, когда увидал на сухом дереве собственное лицо.

На вылинявшей чёрно-белой листовке не было моего имени, только надпись, мол, разыскивается, да портрет.

Узкий подбородок, глубокие складки у рта, светлые волосы, спадающие на лоб,  — рисовальщик знал своё дело. Даже островерхий чёрный капюшон был на месте.

Мне вдруг захотелось вынуть один из ржавых от сырости гвоздей и подкрасить рыжим глаза. В остальном лишённый красок рисунок вполне соответствовал истине: я приложил рядом руку и убедился, что кожа моя такая же бесцветная, как и бумага.

Я никогда не собирался сюда снова, в этот влажный, отмеченный гниением край, где солнце вечно захлёбывается в густом мареве, где луна кажется больной, красноватая, как воспалённая плоть.

Но гномам нужен был конь, а мне  — Мерна, и теперь мой путь снова лежал через болота, как будто я ехал-ехал, да и приехал в свой кошмар.

Конь  — не тот, которого требовал заказчик, а тот, на котором я покинул конюшни Хорнбори,  — ступал по пустой дороге, и в полукружьях следов сразу же проступала вода. Я покачивался в седле, размышляя о том, что иногда у дурных мест есть своя прелесть. У всех этих диких чащ, где спят чудовища. У смрадных, усеянных костями тропинок людоедов. У заброшенных узилищ, где призраки ночами собираются, чтобы выдернуть из окаменевшей плахи изъеденный столетиями топор и снова разыграть истории своих казней.

Когда нужно, чтобы люди не замечали тебя, не видели, как ты едешь через их земли, не спрашивали, чего ты здесь рыщешь, лучше дорог не найти. Я понимал это, но всё равно мне не было покоя.

Кроме серых стволов умершего леса, вокруг виднелось лишь марево, которое запуталось в сухостое, и ядовитая зелень  — то ли трава, растущая на тверди земной, то ли ряска над тёмной торфяной трясиной.

Эта земля звалась Гемода. Однажды меня здесь едва не казнили.

Мы приближались к месту моего позора, моего падения, от которого меня спасло лишь суеверие палачей. Запах болот, гнилой и сладкий, сгущался, накрывал с головой, как дурной сон, как маслянистая волна, из которой не знаешь, вынырнешь ли.

Здесь сестра моя угодила в неволю, а Наин, невезучий наш подельник, поплатился жизнью. Властитель Гемоды не вешал преступников на белёсых сухих ветвях и не топил в тёплой смрадной воде бесконечных болот.

Здесь вся плоть доставалась траве и цветам.

Я придержал коня, огляделся. Почти добрались.

Вообще-то этот конь, мышастый и резвый, мне не принадлежал, и я успел забыть, как его зовут, но пока он исправно нёс меня вперёд, чем полностью устраивал. В конце концов, я любого коня мог уболтать слушаться, за то мне и платили.

Я не обещал вернуть его Хорнбори. Он, в свою очередь, согласился считать это допустимыми потерями, чего я от прижимистого гномьего племени даже не ожидал.

Спустя с полтысячи шагов мы свернули вправо, под арку влажной листвы и потрёпанных ветвей. Я вспомнил, как Наин хватался за эти ветви, как орал и сыпал проклятиями, и содрогнулся.

Конь вынес меня на полукруглую поляну у берега болота. Меня продрал мороз, хотя стояла духота. Я чуть не повернул прочь оттуда.

Повсюду были кости. Кости старые, белые до прозрачности, губчатые, словно вытравленные; кости чистые, вымытые дождями, и свежие, в розоватой стекленеющей слизи. Кости замшелые, зелёные, будто родились из недр вместе с первыми камнями, на заре мира; и кости эльфов, похожие на мрамор и стекло, на лунный камень или хрусталь.

Кости и цветы.

Не мелкие белые звёзды, пробившиеся во мху, не красные безвестные цветки, проросшие на редких солнечных пятнах, словно неведомый гигант сплюнул кровью на болезненно яркую траву.

А плотоядные цветы Гемоды, исчадия диких болот.

К ним приводили преступников на казнь, и , судя по костям, не первую сотню лет.

Этих цветов с десяток росло по краю поляны, у топкой кромки, где плёнку ряски вспарывали старые осклизлые коряги.

Мясистые зелёные стебли; выгнутые, словно перевёрнутые лодки, зелёные кожистые листья с красными, как сосуды, прожилками. И пасти, багряные пасти, полные волосков с мутными, как сукровица, каплями на игольно-тонких концах. Обманчиво мягкие на вид, иглы протыкали плоть и кожу, сок попадал в кровь, в тело, медленно растворяя несчастное существо изнутри, а жертва глухо кричала, истекая собственным телом, чтобы цветок мог выпить его и выплюнуть кости.

Я видел это. Слышал это. И едва избежал этого сам.

…Я надеялся, что не зря роюсь в осклизлых костях, что остатки менее везучих не зря хрустят под моими сапогами, подбитыми железом. Я не хотел тревожить мёртвых, обычно от этого больше бед, чем проку, но в этот раз я точно знал, что и где искать. Я знал, какой цветок пожрал беднягу Наина. Знал, какой ключ украл Наин. И знал, что перед тем, как нас всех схватили всадники, зажав в кольцо, Наин проглотил его, надеясь на благополучный исход.

Но исход выдался иной, и тёмный бронзовый ключ оставался в его нутре, когда ловушка захлопнулась и Наин начал кричать от боли и ужаса.

Он был ещё во чреве, когда гном замолчал. Когда мою сестру увели, а меня замкнули в кандалы, вывернув руки, и привязали к коню, за которым гнали тычками до самой северной границы.

Костей тут было так много, что они теряли мрачную значительность. Вот фаланги, вот лучевая кость, на ней  — след давнего перелома. Выбеленный череп, берцовая кость, серебряная цепочка, оплывшая, истончившаяся; потемневшая стальная пряжка, окисленный, никого не спасший дешёвый нож.

Кости.

Липкий сок.

Железо и медь.

Запах разложения, дыхание цветов.

Кости, кости, кости.

И маленький бронзовый ключ.

Я с великой осторожностью ухватил его и медленно разогнулся, выпрямив затёкшие ноги.

Вот оно, сокровище. Побывав во чреве беглеца, в кровавой каше растворяемого трупа и в пасти чудовища, оно оказалось в моей руке. Тайная копия, которой не должно существовать.

Я открыл фляжку, вымыл ключ и вытер краем плаща. Потом спрятал.

— Пора выбираться отсюда, как там тебя,  — сказал я коню, забираясь в седло, просто чтобы стряхнуть с себя липкую тишину этого места.

Я так и не вспомнил, как звали жеребца. Каури?.. Хмугин?.. Что-то такое, гномье. Это было неважно, пока он нёс меня вперёд.

Вскоре Гемода осталась позади, земля стала суше, воздух  — прохладнее и чище. Я дышал полной грудью, хватал ртом встречный ветер  — всё ради того, чтобы выветрить из себя противный, как привкус солодки, запах грязи, крови и испарений.

Мне оставалось только держаться в седле, натянув капюшон поглубже, и вспоминать, как всё начиналось.

***

— …Как так вышло, что ты пешком-то?  — спросил Хорнбори. Он стоял на каменных ступенях, прислонившись к дубу, и смотрел сверху вниз. Дуб ронял на меня листья.

Мелкий, как все гномы, которых под мешковатыми нарядами да бородой и не видать, птичьи кости. Лишённый необходимости кайловать в подземельях, Хорнбори так и не раздался в плечах, как многие его сородичи, но и пуза не наел ещё, хоть и начал. Он носил островерхую серебряную шапку, был голенаст и головаст, имел довольную морду и исколотые шилом, короткие, но ловкие пальцы.

— Так ты уже спёр всех в округе,  — по возможности беззлобно ответил я . Гадёныш, ростом мне едва до пояса, а стоит по-хозяйски и в пещеры, конечно, пускать не собирается  — тяжёлые каменные створки за его спиной сдвинуты, так что и волос не пройдёт.

— Я видал сапожника, который ходил босиком, но чтоб брат-конокрад пешком шастал да пешком же и наниматься приходил?

— Ты-то, что ли, на золотом коне раскатываешь, Бори?  — спросил я .

Хорнбори держал мастерскую и сам отлично управлялся с иглой и шилом, делая сбрую для ворованных коней, которых под его началом перековывали, ставили под новые сёдла, стригли, перекрашивали, если надо, переучивали, меняя до неузнаваемости, прежде чем продать новым хозяевам.

Дорогих, хороших, редких коней. И конокрады, и мастера у Хорнбори были что надо, да и с любой животиной редко кто ладил лучше, чем гномы.

Разве что я .

— Мне конь ни к чему,  — буркнул гном.  — Трубку будешь?

— Нет, забочусь о цвете лица.

Гном хохотнул.

— Как дела вообще?  — спросил он.

— То дыряво, то коряво. Ты и сам слышал, если лишнего не наплели. А у вас?

— Заказы есть,  — уклончиво ответил гном.  — Так говори, чего пожаловал? А я послушаю. А то про тебя и правда разное болтают.

— Вот правду говорят  — мал цверг, а смотрит сверх,  — сказал я .

— Ещё раз назовёшь меня цвергом,  — ответил он,  — и я вычту это из твоей награды, по золотому за каждый отвратительный паскудный звук.

Он искривил лицо как-то так, что я даже названия не смог придумать для такой гримасы.

Нелюдь, одно слово.

Я поскрёб в затылке через ткань капюшона.

— Лады, Бори, я думал, это просто пословица.

— Я давно замечал, что вам, людям, доставляет какое-то извращённое удовольствие сокращать имена. Ладно, Альбин, ближе к делу.

— Говорят, тебе заказали Фемура?

Хорнбори разгладил лицо, потёр круглый нос.

— Есть такое, как ни странно. Но от этого дела все отказались, сам знаешь. Если слышал про заказ, слышал и про отказ.

— Я только не понял, почему твои-то парни не взялись.

— Ведьмин же конь, я своих под дурное колдовство подставлять не хочу. Нас оно быстро ломает. Вон,  — Хорнбори сплюнул в сторону,  — Кровожадный, что в Козьей чаще, говорят, тоже когда-то гномом был, а колдовство его погубило.

— А я думал, он просто какая-то тварь с болот.

— Вроде он служил Бетони, когда она была молода и красива; он и шестеро братьев. Потом сам решил колдовать, а стал чудищем.

— Ладно, не о нём речь. Я могу достать тебе Фемура, Бори. Кроме шуток.

— Да ну, Альбин. Если ты от безысходности…

— Бори, ты хорошо знаешь, за что меня нанимают.

— Знаю. Тебя, говорят, вообще любой конь слушается?  — спросил Хорнбори.

— Не любой,  — ответил я .  — Но Фемура приведу.

— Вот скажи мне, Альбин… Видок у тебя так себе, краше кольями забивали. Говорят, что ты подменыш и колдун и потому сестру свою ведьме продал, что в Гемоде ты своих сдал и тем выкрутился. С чего мне тебе верить?

— С того, что я не требую предоплаты.

— Резонно. Но гораздо более известные ребята отказывались.

— Значит, у гораздо более известных ребят не было способа, Хорнбори.

— Ладно, свои способы оставь себе,  — Хорнбори помолчал, потом проворчал:  — Но как ты снюхался с паскудой Наином?

— Наин сам нашёл нас с Мерной. Как вы с ним поцапались из-за вашей девицы  — да не смотри на меня так, все знают, что у вас в пещере гномка живёт,  — он решил, что и сам может делом заняться.

Хорнбори презрительно фыркнул.

— А мы и как раз пытались стянуть кобылу у Дага, хозяина Гемоды, — продолжал я .  — Ты знаешь, говорят, он поймал её в реке и она умеет нырять и плавать не хуже выдры. Мерна Дага окрутила, он уже, считай, разрешил ей взять кобылу покататься, но тут нас кто-то сдал. Всех загнали к болоту и повязали, как кроликов.

— Жуть, Альбин, жуть.

— Мерну отдали ведьме, ну а Наин… сам знаешь, как оно в Гемоде. Мне смрад болотный снится до сих пор. Будто я не сплю, будто я ещё там, только закрыл глаза.

— Так ты-то как остался цел?

— Понятно как. Это ж мою сестру отдали Бетони, а родичей жертвы они, как оказалось, не казнят, поверье у них такое. Как бы чего не вышло. Так что я просто получил по бледной морде.

— Да уж, рожа у тебя того. А вот сестра твоя красавица,  — Хорнбори смолк, видимо, сообразив, что сыплет соль на рану.

— Ты думаешь, я знаю, как оно так получилось?  — я взглянул на свою белую руку с бесцветными ногтями.  — Говорят, мать просила второго ребёнка, чтоб было кому защищать сестру. Пусть младшего, но брата. Не знаю, у кого просила, но вот он я . Видно, сделан из чего пришлось, краски и не хватило,  — я невесело усмехнулся.

Хорнбори ещё помолчал. Потом спросил:

— Так ты хочешь украсть Фемура из мести?

— Да. И хочу попасть туда на разведку.

— А ты молодец, Альбин. Иные бросили бы это дело.