GALA БиографияСтиль жизни

Искусство / Юрий Анненков

Баловень судьбы

Чтобы одному человеку столько талантов дано!» – завидовали ему коллеги – художники, поэты, писатели, кинематографисты. Потому что Юрий Анненков был не в последнюю очередь талантливым поэтом, писателем, кинематографистом, но в первую – художником, графиком, чьи работы знают даже те, кто никаких графиков не знает.

Текст: Владимир Симонов

Звездный парадокс – как бы ни падал на тебя свет звезды, рядом с которой ты находишься, тебе всегда суждено оставаться в ее тени. Но с художником Юрием Анненковым, с детства пребывавшим в окружении ярчайших знаменитостей эпохи, все случилось иначе…

Несколько лет назад один из написанных им кубофутуристических портретов был продан на аукционе Christie’s за 4 миллиона фунтов стерлингов. Даже сам перечень портретных моделей Анненкова выглядит внушительно: Максим Горький, Николай Евреинов, Александр Бенуа, Борис Пастернак, Анна Ахматова, Георгий Иванов, Владислав Ходасевич, Федор Сологуб, Корней Чуковский, Николай Петров, Евгений Замятин, Михаил Кузмин, Всеволод Мейерхольд, Владимир Маяковский, Виктор Шкловский, Велимир Хлебников, Алексей Ремизов, Иван Пуни, Всеволод Пудовкин, Федор Комиссаржевский, Ольга Глебова-Судейкина, Борис Пильняк… он был дружен со всеми; а еще портреты революционных вождей, включая Ленина и Троцкого, красных командиров, в большинстве потом расстрелянных, знаменитых русских парижан и французских актеров – великолепное созвездие Юрия Анненкова. Когда Анненков взялся написать автобиографию, она сама собой превратилась в огромное собрание биографических очерков о его великих друзьях – «Дневник моих встреч».

Он вовсе не был «прилипалой» (если у вас вдруг возникло такое впечатление). Хотя сегодня его помнят лишь как художника, создавшего удивительные портреты знаменитых современников, друзья знали его и как замечательного живописца, графика, книжного иллюстратора, театрального декоратора, сценографа, режиссера, поэта и писателя. «Наш пострел везде поспел», – восхищался многообразием талантов друга известный русский масон в Париже, писатель Михаил Осоргин.

И все же главным талантом в нем было его неиссякаемое жизнелюбие. «Жизнь ему вкусна, – писал о нем Корней Чуковский. – Любят его все очень, зовут Юрочкой». Он был рожден с добрым солнцем внутри, но в детстве мечтал стать революционером, как весь анненковский род. Его дальним родственником был тот самый декабрист Иван Анненков, чья романтическая история любви с француженкой Полиной Гебль, отправившейся вслед за женихом на каторгу в Сибирь, была воспета не одним романистом. Ту же судьбу повторил и его отец, Павел Семенович Анненков, который был народовольцем, по счастливой случайности избежал повешения, прошел через сибирскую каторгу, а когда ее заменили ссылкой в Петропавловск Акмолинской области (ныне Казахстан. – Прим. ред.), к нему приехала жена, и там в 1889 году у них и родился сын, нареченный Юрием. Ему было 4 года, когда семье разрешили переехать в Самару, где Павел Анненков познакомился с семьей Ульяновых, и с тех пор у них с Владимиром Лениным завязалась переписка. Когда Юре исполнилось 6 лет, Анненковы перебрались в Санкт-Петербург, где глава семейства, благодаря связям с бывшими соратниками по подполью, а ныне высокими чиновниками, возглавил крупное страховое общество, имевшее отделения в самых захолустных углах империи, разбогател и обзавелся прекрасным имением в финляндском местечке Куоккала (ныне Репино).

Тогда же гимназист Юрий Анненков познакомился с кумирами-революционерами. Народоволец Вера Фигнер, выйдя из заключения, гостила у них. «Я слышала, что вы уже тоже революционер?» – улыбалась она и расспрашивала «Юрика» о школьных организациях. «Гимназист пятого класса, я был уже замешан в гимназическом революционном движении, выступал с речами на нелегальных гимназических сходках, участвовал в уличных демонстрациях, прятался от казаков в подворотни, видел кровь на мостовой и на тротуарах, потерянные калоши и зонтики, состоял в школьном «совете старост», – вспоминает он. За революционность, но в большей степени за карикатуры на учителей мальчика исключили из гимназии.

Сосед по даче, «буревестник революции» Максим Горький, его одобрил: «Молодчага, так ты, пожалуй, скоро и в университет попадешь». И пояснил, что имеет в виду не тот университет, в котором читают лекции, а тот, в котором построены одиночные камеры с решетками на окнах, намекая на название будущей книги – «Мои университеты». Горький был для него «старшим товарищем», дружбу с которым он пронес через всю жизнь.

А вот Ленин, в 1906 году скрывавшийся от полиции на соседней даче Ваза в Куоккале, произвел на юношу странное впечатление: «Небольшого роста, бесцветное лицо с хитровато прищуренными глазами, типичный облик мелкого мещанина». Анненков вспоминает, как, раскачиваясь в их саду на качелях, тот, посмеиваясь, говорил: «Какое вредное развлечение: вперед – назад, вперед – назад! Гораздо полезнее было бы: вперед – вперед! Всегда – вперед!» И все смеялись вместе с Лениным.

А еще рядом с Анненковыми в Куоккале жило музыкальное семейство Пуни и друг детства Иван Пуни – будущий знаменитый художник, бравший тогда уроки у Ильи Репина, купившего здесь имение Пенаты почти одновременно с Анненковыми. В другом доме жил художник и меценат, друг Евреинова и Мейерхольда Николай Кульбин. Добрым соседом был Корней Чуковский, который в своем знаменитом домашнем журнале «Чукоккала» написал и про первое знакомство с «талантливым гимназистом», из которого, «кто знает – может быть, выйдет поэт, а быть может, художник».

«Я был еще подростком, когда в 1905 году Репин, увидав мой портретный набросок с писателя Евгения Чирикова (жившего на нашей даче), погладил меня по голове и сказал: «Ты будешь крепким портретистом… если не собьешься с дороги», – вспоминал Анненков. С Репиным он, несмотря на разницу в возрасте, подружился, и они часто хаживали друг к другу в гости. В Пенатах юноша перезнакомился с множеством знаменитостей, приезжавших из столицы. В этом своеобразном Переделкине Серебряного века гости, как в сообщающихся сосудах, перетекали из дома в дом, и у Анненковых гостили многие литераторы – они даже прозвали их имение «литературной дачей». «...В комнате для друзей на кровати, на которой в разное время ночевали Владимир Маяковский, Михаил Кузмин, Василий Каменский, Осип Мандельштам, Виктор Шкловский, Лев Никулин, Бенедикт Лившиц, Владимир Пяст, Александр Беленсон, Велимир Хлебников, всех не упомню…» – пишет он в «Дневнике моих встреч», вспоминая, как, например, былинный «сказитель» Рябинин копал с отцом грядки в огороде и обильно «сказывал» («слушать его я мог без конца, как добрый церковный хор»).

Как Николаша Евреинов, проживавший в доме целую зиму, развел во втором этаже курятник, «так что там пришлось произвести капитальный ремонт».

Изгнанный из гимназии, среднее образование Юра завершил частным образом и поступил на юрфак университета в Петербурге, хотя не собирался становиться юристом: просто вся талантливая молодежь тогда училась там. Он посещал рисовальные классы Зайденберга, где учился и Марк Шагал, но год спустя срезался на экзамене в Академию художеств и потом брал частные уроки у знаменитого профессора Академии Яна Ционглинского, стяжавшего в столице славу «первого русского импрессиониста». Ционглинский прозвал его «Малявиным в студенческой тужурке» и дал оригинальный совет – плюнуть на Академию – и на юрфак тоже – и отправляться во Францию.

В Париж он прибыл весной 1911 года. Снимал ателье на улице Кампань-Премьер и посещал знаменитые художественные академии «Гранд-Шомьер» и «Ля Паллет». Тогда же там жил и его друг Иван Пуни, с которым они гуляли по бульварам в вывернутых наизнанку пиджаках, «эпатируя» публику. Очарованный городом любви веселый и общительный петербуржец пил в уютных кабачках и соблазнял в Люксембургском саду парижанок, в честь которых писал потом стихи. Например: «Это была девушка шестнадцати лет, звали эту девушку Мариетт…» Впрочем, помимо Мариетт были «маленькая Габриель», еще Генриетта. Как утверждают биографы Анненкова, в последнем случае речь идет о юной натурщице Генриетте Мавью, музе Кислинга и Модильяни.

Но при всем при том молодой повеса умудрялся много работать, постоянно рисовал и городские пейзажи, и уличные сценки. В Петербург он вернулся мастером, виртуозно владеющим разнообразными «измами» – от импрессионизма до сюрреализма и кубизма, а его бесподобное кубическое полотно «Адам и Ева», хранящееся ныне в Третьяковской галерее, произвело настоящий фурор. Впрочем, он все больше рисует карикатуры и шаржи для «Сатирикона» или «Аргуса». Талант молниеносных зарисовок приводит его в театр, где в 1913 году он дебютирует в качестве художника-декоратора у доброго знакомца по Куоккале, режиссера Николаши Евреинова в театре «Кривое зеркало». Живет в основном в Куоккале, где частенько «дуется» с Владимиром Маяковским в крокет по пятьдесят копеек партия.

Анненков был у Репина в Пенатах, отмечая день его семидесятилетия, когда пришла, запыхавшись, соседка по даче и выдохнула: «Война!» Первая мировая война почти не изменила жизнь столичной богемы. Большинству друзей удалось отвертеться либо с помощью влиятельных родственников (как Шагалу и Анненкову), другим помог Горький (как Маяковскому), а самые немощные (как поэт Кузмин) не прошли по здоровью. Из друзей на войну ушли разве что Николай Гумилев и Бенедикт Лившиц. Оба позднее были расстреляны большевиками.

Военное время Анненков весело проводил в богемном подвале «Бродячая собака» на Михайловской площади в Петербурге, где собирался весь цвет столичных литераторов, и в Куоккале – катался на лодке в Финском заливе с Мейерхольдом, вел пьяные дискуссии с Сергеем «Сережей, Серегой, Сергуней» Есениным, с которым познакомился на одной из репинских сред, увел к себе ночевать, и знакомство быстро перешло в «близость и потом в забулдыжное месиво дружбы».

Его все больше увлекал театр, он работал в кабаре «Привал комедиантов», сотрудничал с Театром им. В.Ф. Комиссаржевской в Москве, а с 1915 года еще и с кабаре «Летучая мышь» Никиты Балиева. Там познакомился с актрисой и балериной Еленой Гальпериной. Российская империя несла тяжелые потери на фронте, а для Юрия Анненкова наступило счастливое время любви. Роман был стремительным и со скорой свадьбой.