«Есть выставка, а есть вставка»
В издательстве Музея современного искусства «Гараж» вышла новая книга писателя и художника Павла Пепперштейна «Эксгибиционист» — автобиографический «германский роман», выстроенный вокруг многочисленных выставок, в которых Пепперштейн принимал участие как инспектор группы «Медицинская герменевтика» и сольно. Эта книга полна самых разнообразных перемещений, путешествий, приключений и размышлений, среди её героев — Виктор Пивоваров и Илья Кабаков, Владислав Мамышев-Монро и Антон Носик, щедрые дипломаты, прекрасные девушки и таинственные проводники по германским лесам. На презентации книги в «Гараже» Лев Оборин поговорил с Пепперштейном об истории написания «Мифогенной любви каст», детских встречах с Тарковским и Катаевым, будущей коронации Юрия Лозы, патриотическом воспитании попугаев и кайфе советского космоса.
Эта книга раскрывает действительно фантастическую жизнь — которой хочется, без тени какого-либо негатива, завидовать завистью всех цветов радуги. Притом что книга эта, особенно ближе к её концу, довольно невротична. Вы сами себе задаёте вопрос: а правильно ли, будучи вполне активно живущим человеком, создавать такой, пусть и неформальный, памятник самому себе?
Наверное, видимо, неправильно.
А мне кажется, всё совершенно правильно. Но, может быть, вы расскажете о том, как она начала писаться.
Я сейчас не совсем помню, как это мне взбрело в голову, но, видимо, я вдохновлялся автобиографическими книгами моих родителей — это книга моей мамы, Ирины Пивоваровой , «Круглое окно», тоже недавно переизданная «Гаражом», чему я несказанно рад и счастлив. И книги папы моего, Виктора Пивоварова , «Влюблённый агент» и «Серые тетради». Я, в общем, всю жизнь волочился в качестве хвоста, меня даже Кабаков когда-то называл «хвост», поскольку я всегда влёкся за родителями, — собственно, я и продолжаю так делать, ничто меня в этой поведенческой модели не разочаровало, — поэтому в качестве «хвоста» книг моих родителей я и написал эту книгу. Она отчасти автобиографическая, отчасти это просто роман. Если вы вдруг решите её прочитать, вы сами с этим столкнётесь: непонятно, где там роман, а где то, что называется пышным словом «мемуары», хотя мне чем-то это слово нравится. Как раз тем, как оно звучит.
При этом вы держите в голове книги воспоминаний художников или их теоретические книги. Вы вспоминаете книги Кандинского, Петрова-Водкина, Бренера...
Уорхола тоже.
Уорхола, да. Есть такая устоявшаяся форма: художник написал книгу, мы её читаем и немножко что-то понимаем про художника. Но вы пишете, что художник Пепперштейн и писатель Пепперштейн — это, в общем, друзья, но два разных человека. Встречающиеся иногда в одном теле и друг другу оказывающие всякие приятные услуги. И тем не менее: у вас есть какое-то ощущение того, как буквы и не буквы друг другу помогают? Это вообще «соседние ряды» — или, напротив, что-то перпендикулярное?
Это какие-то параллельные реальности, но они, естественно, очень переплетаются друг с другом, иногда сливаются, иногда расходятся. Бывает, что расходятся даже довольно далеко. Потом опять сближаются и переплетаются. В общем, такой узор литературно-биографический — похожий чем-то на структуру этой книги.
В ваших книгах очень важна игра слов, их перетекание друг в друга, их подобие. То, на что очень клюют поэты. Одно слово похоже на другое, а на самом деле это, в общем, практически одно и то же. Такая «новая хронология», но без попыток сделать из этого науку. Прага вам напоминает «Хроники Амбера» — и тут же это связывается с янтарём. В тапках прозреваются танки, слово «угры» неслучайно сходится со словом «игры». Я помню восхитившее меня в одном из ваших рассказов соображение про математика Перельмана, что он такой затворник оттого, что его фамилия означает жемчужину внутри раковины. Вы постоянно что-то такое замечаете?
В целом да, я склонен это замечать. Это непроизвольная деятельность сознания. Иногда это бывает даже утомительно и хочется от этого избавиться, а иногда наоборот — приносит удовольствие. И тогда это, конечно, прекрасно: такая внутримозговая игра, которая постоянно происходит.
А насколько это серьёзно меняет вашу картину мира? Или это просто — сказал и пошёл дальше?
Здесь вопрос очень сложный, потому что сразу затрагивается несколько спорных территорий. Во-первых, что такое серьёзность? Во-вторых, что такое картина мира? И то и другое не вполне ясно. Если с этим к психиатру прийти, то он может сказать, что это, наверное, очень серьёзно и это симптом чего-нибудь. А если, например, сидеть в кафе и мило болтать с друзьями, я надеюсь, они не подумают, что это всё очень серьёзно.
В книге встречается много пишущих людей, которых вы знали с детства. С детства, которое вплетено в московскую неофициальную культуру, тут же и перетекающую в официальную, и понятно, что официальная на самом деле неофициальной страшно завидует. В книге постоянно возникает такой фантом Евтушенко, который очень хочет быть своим для этой компании…
Тусоваться с андеграундом, да.
С одной стороны Сапгир и Холин — понятная компания. С другой стороны Евтушенко и Катаев — два таких мастодонта официальной советской литературы. С третьей — Арсений Тарковский, который становится вашим собеседником в детстве. А кто из пишущих на вас в детстве произвёл наибольшее впечатление?
Надо сказать, что я в целом человек достаточно впечатлительный. Производили впечатление на меня практически все. Даже упомянутый Катаев. Я не знаю, насколько вообще современные читатели помнят этого писателя, но в целом это интересный писатель очень. Во-первых, он брат Евгения Петрова, соавтора бессмертных произведений про Остапа Бендера. И ещё он создал такие перлы советского соцреалистического канона, как «Сын полка», «Белеет парус одинокий», а в поздний период жизни он впал в советскую прустовщину и стал писать такие прустообразные, но при этом очень всё равно советские тексты, мемориального характера, и какое-то время (недолгое) эти тексты были довольно модными. Интеллигенция читала «Траву забвенья». Мне из этого цикла понравилась его книга «Рука Оберона». Я люблю Одессу, моя жизнь оказалась тоже как-то связана с этим городом, и это как раз о детстве, одесское детство, описанное достаточно по-прустовски, очень неплохая вещь.
В принципе, всё, что я читал, производило впечатление на меня. Вот я, в частности, описываю знакомство с Мариэттой Шагинян. Действительно огромное впечатление, которое на меня оказал роман «Месс-Менд». Это такая мистификация была, довольно блестящая. В 1920-е годы вышел роман «Месс-Менд» в Советском Союзе, который был подписан «Джим Доллар». И протискивалась такая версия, что это американец-коммунист, который скрывает своё настоящее имя, находится где-то в подполье, борясь с капиталом. При этом Советский Союз публикует его роман замечательный в переводе Мариэтты Шагинян. На самом деле Мариэтта Шагинян сама написала этот роман, это чистая мистификация. И, конечно же, великолепный фильм режиссера Барнета, если не ошибаюсь, 1926 года. Рекомендую посмотреть, если вдруг вы любите старое кино, «Мисс Менд».
Кстати, советский киномир в книге практически не упоминается. Это была совершенно другая история, другая тусовка, с которой вы не пересекались, или вам это было не интересно?
Нет, мне это было, конечно, дико интересно, но особых пересечений с этим киномиром действительно не было. Тем не менее какие-то фильмы, естественно, оказывали гигантское воздействие на мой мозг. Прежде всего, конечно, следует назвать «Семнадцать мгновений весны», ну и «Адъютант его превосходительства». А если говорить про «Мисс Менд», то я описываю такую мистическую историю: как-то раз в раннем детстве я включил телевизор и увидел фрагмент какого-то фильма, который меня просто потряс. Там персонаж некий, клерк где-то в Америке, садится в автомобиль и вдруг понимает, что он во власти злоумышленника, что человек, который находится за рулём, — это какой-то зловещий персонаж. Потом выясняется, что так оно и есть. И этот зловещий персонаж завозит его на железнодорожные рельсы, сам убегает, а клерк мечется в запертом автомобиле, и его сносит поезд. И затем мы видим уже труп. Но на самом деле не труп, а псевдотруп персонажа. На самом деле там лежит актёр, который не умер там, живой. Но в этот момент рука злоумышленника протягивается и забирает валяющийся рядом с псевдотрупом портфель. И там был такой моментик, когда манжета такая, белая, накрахмаленная, задевает за нос жертвы, и почему-то в этот момент, момент, когда я увидел касание этой накрахмаленной ткани носа псевдотрупа…