Тук-тук-тук, или искусство биографии
Людям нравится читать биографии: все мы ищем лучшие модели поведения — и пытаемся освоить опыт других людей, особенно добившихся статуса «великий». Писателям нравится сочинять биографии, потому что через подлинные истории людей можно транслировать идеи, даже самые сложные. Хочешь объяснить, в чем суть теории относительности, — расскажи про жизнь Эйнштейна: откуда он такой взялся, что за яблоко — и при каких обстоятельствах — упало ему на голову. Хочешь объяснить, как капитализм, такой прогрессивный, не сокращает, а увеличивает пропасть между богатыми и бедными, — расскажи историю Маркса.
Но что значит: «расскажи»? Про что именно рассказывать? Сразу про теорию прибавочной стоимости — или начинать с родился-крестился? А про жену? А про как выглядел — «внешний облик»? Длина бороды Маркса — это вообще существенно? А у Толстого? А про внутренний мир: «он все время размышлял над неразрешимыми...»? А про манеру одеваться? Что Ленин носил кепку и галстуки предпочитал в горошек — важно? Где проходит эта граница — про что надо, а про что необязательно? Или надо про все: чем подробнее портрет, тем лучше? Но тогда идеальный портрет — это фотография в высоком разрешении. Раз так, почему одни похожие на оригинал портреты считаются великой живописью, а другие — нет? Чем, собственно, «хорошая» биография отличается от «плохой»?
Дело ясное, что дело темное; но есть одна история, которая, не исключено, поможет пролить свет на кое-какие покрытые мраком уголки.
У Кольриджа — ну, вы помните, был в Англии в XIX веке такой великий поэт; «Поэма о старом мореходе», «Кристабель» и все такое — есть поэма «Кубла-хан». Даром что обрывается на полуслове, «Кубла-хан» этот считается абсолютным шедевром — собственно, видимо, это самое известное стихотворение в истории английской литературы. При этом понять, о чем именно речь в поэме, за здорово живешь не получится: какой-то, что ли, дворец в ну таком райском ландшафте. По правде сказать, если — с мороза, что называется — прочесть поэму, она скорее озадачит, чем ошарашит.
Да, кто угодно при этом почувствует, что поэма светится и потрескивает: она насыщена поэтической радиацией (все счетчики зашкаливают), аллюзиями и намеками — но на что? На беду или к счастью, внятно объяснить, чем именно она уникальна, способны немногие.
In Xanadu did Kubla Khan
A stately pleasure-dome decree:
Where Alph, the sacred river, ran
Through caverns measureless to man
Down to a sunless sea.
Звучит поэма — что да, то да — в высшей степени музыкально (цитировать приходится латиницей, потому что русские переводы, даже бальмонтовский, и близко не передают гармонии оригинала). Музыка, причем не застывшая. Однако интерпретаторы, вглядывающиеся в собственно текст, текст в химически чистой форме, никогда не могли продвинуться достаточно далеко в попытках объяснить, почему на протяжении двухсот последних лет именно эти несколько десятков строк включаются во все хрестоматии английской поэзии.
Также странно, пожалуй, что здесь нет никакого «сюжета»: одни описания, восклицания, медитативное раскачивание головой с широко закрытыми глазами... Да и сам объект — резиденция монгольского правителя Кубла-хана в вымышленной стране Ксанаду — не то чтобы выглядел очевидным и осмысленным: это вообще про что? Какую такую страну он, собственно, имеет в виду? Монголия здесь описана как, что ли, подобие мильтоновского потерянного эдема: некий вымышленный мир, наполненный райской гармонией между властью и природой... Что-то, ммм, вроде Красной Поляны, но полупризрачной. Неясно, что весь этот ориентализм, шинуазри, ex Far Oriente lux значит; и какая связь между нами, читателями, и Монголией?
На самом деле «Кубла-хан» — проблема и для исторического социолога, объясняющего, какие особенности этого текста заставили академические элиты общества договориться о том, чтобы вот уже двести лет оценивать именно его гораздо выше, чем остальные; и для филолога, который принимает статус текста как данность, без необходимости объяснять сделанный выбор. Однако ж и филолог тоже должен же объяснить, с какой стати мы так уверены, что «Кубла-хан» — идеальная реализация знаменитой кольриджевской формулы поэзии: «Лучшие слова в лучшем порядке»?
Возможно, все дело в особенном ритмическом рисунке, в аллитерациях?
So twice five miles of fertile ground
With walls and towers were girdled round:
And there were gardens bright with sinuous rills...
Ну да, очень музыкально (не пытайтесь приглашать нас на литературные чтения, если ваши декламации не похожи на кольриджевскую), но мало ли где есть аллитерации (да и, в конце концов, никогда не знаешь, какие именно аллитерации самые лучшие) — что это объясняет? Пожалуй, при слепой дегустации мало кто выделил бы именно ЭТИ аллитерации в качестве особенных.
Штука, однако ж, в том, что к этому озадачивающему фрагментцу прилагается кое-какое допоборудование, автобиографический «прицеп»: скромное прозаическое предисловие, где воссозданы обстоятельства появления поэмы.
Оказывается, признается Кольридж, осенью 1797 года он страдал от приступа дизентерии — да-да... болезнь не щадит и романтиков Озерной школы... — и в качестве лекарства принял два грана опиума.