Стив Фуллер: «“Государство 2.0” будет киборгом, но человек все равно останется неотъемлемой частью политического процесса»
«Вы всегда можете покончить с государством, если посчитаете, что “чувство нормальности” для человеческой жизни больше не требуется», — считает Стив Фуллер, известный британский социолог. Он стал четвертым собеседником в рамках нашего исследования, посвященного ревизии института под названием «государство»*
Почему государство перестало восприниматься как источник политической власти, а молодежь все реже ходит на выборы? Стоит ли рассчитывать на то, что искусственный интеллект сможет заменить собой некомпетентных бюрократов и угрожает ли кибернизация подлинной политике?
Продолжая ревизию современного государства, мы обсудили эти и другие вопросы со Стивом Фуллером — профессором Уорикского университета в Великобритании, известным ученым-социологом, исследователем трансгуманизма и техники и основателем социальной эпистемологии. В частности, он считает, что вместе с кризисом современного государства в прошлое уходят традиционная оппозиция правых и левых, однако разработка новых компьютерных технологий позволит перезапустить не только демократические институты, но и само государство.
— В интервью журналу «Логос» вы между прочим заметили, что сегодня «люди больше не считают государство предметом спора, не думают, что политическая власть, распределенная в обществе, сводится к государству». Почему, на ваш взгляд, произошел этот откат от государства и политическая власть перестала к нему сводиться?
— Отвечая на ваш вопрос, было бы полезно вспомнить известное веберовское определение государства, взятое им у Томаса Гоббса: государство — это институт, который удерживает монополию на насилие, благодаря чему обеспечивается стабильный общественный порядок, позволяющий людям действовать свободно. Поэтому с самого начала появления государства мы видим два связанных друг с другом момента.
С одной стороны, силовое обеспечение соблюдения законов всегда играло центральную роль в устойчивости любого государства. Но с другой стороны, чем демократичнее становилось государство, тем чаще принятие новых законов требовало согласия со стороны людей, над которыми они призваны осуществлять контроль. Так было в начале.
Однако начиная со второй половины девятнадцатого века государство приобрело дополнительную функцию, смысл которой заключался в том, чтобы обеспечивать более сплоченный социальный порядок. Здесь в игру вступает множество различных понятий, уже знакомых нам по политическому дискурсу: в первую очередь на ум приходят «патриотизм» и «благосостояние». Пользуясь этими понятиями, государство начинает предъявлять все новые требования к конкретным людям во имя «народного блага» — будь то обязательная служба в армии или перераспределительное налогообложение для финансирования образования и здравоохранения.
Таким образом, государство стало как бы более ответственным перед людьми и функционально вышло за рамки обеспечения одной лишь безопасности. И именно в этот момент возникают правая и левая идеологии, которые начинают очерчивать новый политический дискурс.
— Иными словами, правая и левая идеологии возникли как ответ на то, что государство начинает претендовать на нечто большее, чем, условно, minimum minimorum?
— Да, ведь теперь государство своим образом действий начинает затрагивать образ действий самих людей, то есть напрямую влиять на их повседневный опыт. И именно поэтому между левыми и правым разворачивается масштабная дискуссия о том, как осуществлять контроль над государством, чтобы, грубо говоря, оно не забывалось.
Однако сегодня мы наблюдаем, как такое государство начинает исчезать. И основная причина, которая главным образом касается западных стран, заключается в том, что государство стало «завышать свои обещания» в отношении того, что оно может предоставить с точки зрения уровня благосостояния, занятости, социальной справедливости и так далее.
Самый яркий пример — «налоговые бунты», обычно исходящие от правых, с которыми государство всякий раз сталкивается, когда пытается оправдать повышение налогов тем, что население растет, становится разнообразнее и стареет. Впрочем, подъем «политики идентичности» и левых в той же степени демонстрирует общий скептицизм относительно способности государства выполнять рекламируемые им функции.
— Но при этом в этом же интервью вы отмечаете, что в прошлое уходит и традиционное противостояние левых и правых. Это тоже связано с кризисом государства, который вы только что описали, или этот процесс имеет свои причины?
— На самом деле, исчезновение жесткой оппозиции правых и левых началось еще раньше, потому что сами эти идеологические полюса никогда не были монолитными. Правые всегда включали в себя как традиционалистов, ратующих, например, за консервативные ценности, так и либертарианцев — условных технократов, выступающих против государства как такового, в то время как левые разделялись на коммунистов-бюрократов советского типа и своеобразных экологов-анархистов. И до поры до времени этот раскол как внутри правых, так и внутри левых, нивелировался тем, что они на демократических выборах боролись за контроль над государственной властью и консолидировались вокруг этой цели.
Однако по мере снижения интереса к выборам, особенно среди молодежи, легитимность самой процедуры установления такого контроля над государством все чаще ставится под сомнение. А значит, оказывается под вопросом и традиционная оппозиция правых и левых, в первую очередь для них самих. Можно, например, вспомнить недавний гнев молодых британцев по поводу брекзита, несмотря на то что сами они на этот референдум не пришли.
Конечно, тот факт, что молодежь стала намного реже ходить на выборы, не значит, что она в целом аполитична. Дело просто в том, что для нее смысл «политического» постепенно смещается в такие области, которые ставят под сомнение способность государства в принципе действовать эффективно. Это те области человеческой жизни, где государство просто бессильно что-либо сделать.
— Например?
— Давайте рассмотрим две противоположные тенденции. С одной стороны, есть «зеленые» активисты, такие как Extinction Rebellion (англ. — «Восстание против вымирания». — «Эксперт»), которые настаивают на такой политике по отношению к природе, которая требует глобального управления, выходящего за рамки благополучия Homo sapiens. Ни одно государство не способно удовлетворить этот запрос. Впрочем, едва ли это по силам даже всем государствам мира, объединись они для этой задачи.
С другой стороны, есть энтузиасты Кремниевой долины, которые убеждены, что «передовые технологии» могут успешно сделать все за государство, что излишнее и вредное бремя государственного регулирования можно легко снять. Это целый мир криптовалют и других цифровых стратегий, которые используются там, где государство явно не поспевает за развитием киберпространства, а значит, не может его контролировать. Хотя на самом деле энтузиасты-технооптимисты могут непреднамеренно своими же руками приготовить инфраструктуру для рождения «государства 2.0».
— Вы упомянули сейчас стратегию действия энтузиастов Кремниевой долины, когда они, опережая государство, действуют в тех областях, где никакого контроля пока нет. Может быть, стоит предположить, что само изменение существующего технологического ландшафта тоже по-своему «выталкивает» государство на обочину, делает его уязвимым и неэффективным?
— В каком-то смысле можно сказать и так. Ведь легитимность национальных государств изначально во многом основывалась на уважении географических границ. Смысл Вестфальского мира 1648 года, который, по сути, установил современные национальные государства, состоял в том, чтобы лишить «транснациональные» религии ("trans-national" religions) возможности чинить властям на местах погромы, ограничив эту угрозу четкими и непроницаемыми границами. И действительно, возникшее из этого решения стремление к секулярности в Европе привело к переосмыслению социального порядка, который отныне уже не зависел от «высшей», но уже «чуждой» власти Римской церкви.
Сегодня же, оглядываясь назад, можно понять, что принятое в Вестфалии решение с самого начала было обречено на провал, поскольку с каждым десятилетием мы только увеличивали и ускоряли наши возможности преодолевать пространственные расстояния. И в итоге за последние четыре столетия люди научились куда быстрее и эффективнее общаться и влиять друг на друга. Уже одно это способно дестабилизировать любую государственную претензию на соблюдение статуса-кво.
Безусловно, Китай все еще пытается удержать эту, условно, вестфальскую идею, используя изощренный контроль над интернетом, — и пока делает это весьма впечатляюще. Однако, повторюсь, чем проще людям общаться друг с другом, преодолевая государственные границы, тем легче будет дестабилизировать государство.